Смешные и печальные истории из жизни любителей ружейной охоты и ужения рыбы - А. Можаров Страница 10

В конце концов брат сдался и принялся вкладывать патроны в новенький патронташ, посмотрел в стволы своей вертикалки. А когда протрубил в них, как в рог, возбуждение передалось и гончим: они застонали в сенях, заскребли в дверь.

На улице пегие красавцы Туман и Бояр в сворках из сыромятной кожи, как в портупеях, выступали чинно, будто на параде. А мой юный и косолапый ягдтерьер Бес рвался с поводка с хрипом, метил каждый приметный бугорок и облаивал всех встречных дворовых собак. Псы глухо рычали и, уже зная его вздорный характер, прятались нехотя в своих темных, блохастых будках.

Едва мы выбрались по старой лесной дороге на поляну, где когда-то стоял дом лесника, а теперь даже печь рассыпалась, Бояр потянул, и брат набросил гончих. С легким скулежом смычок ушел в полаз вдоль кромки леса и вскоре заголосил на разные лады по зайцу.

Услышав этот лай, этот вопль азартной погони, Бес отчаянно рванулся на поводке и протяжно завыл-загавкал, вторя гончим и одновременно умоляя отпустить его.

— Ишь, выжлец! — ехидно произнес дед Саня, посмотрев на обезумевшего ягда. — Пожалуй, пусти его — с заревом пойдет.

С последними словами он протянул руку, чтобы пригладить маленького страдальца, но вовремя успел отдернуть. Белые зубы с лязгом сомкнулись в воздухе, а верхняя губа «страдальца» злобно поднялась, обнажив клыки.

— А, батюшки! — охнул дед Саня. — Зубьи-ти как у граблей!

Гон, между тем, достиг оврага, и выжлецы сошли со слуха.

Я пустил Беса по следу Бояра, Принюхиваясь, ягдтерьер глубоко совал длинный нос в снег, выпрямлялся, недоуменно смотрел перед собой… и снова нюхал. Вдруг он резко развернулся и пошел к противоположному краю поляны.

— В пяту пошел! Вот дак охотник! — усмехнулся дед Саня. — Да, брат, охота — это тебе не котов драть!

Увы, мой ягдтерьер оплошал, и дед Саня дал ему самую обидную для хозяина охотничьей собаки оценку.

Безликое серое небо, каким оно бывает только в оттепель, равнодушно дремало над самой землей, касаясь где-то на горизонте такого же серого снега. Брат с дедом закурили. Стало совсем тоскливо. Захотелось горячего чаю с малиновым вареньем, банного тепла, духа распаренных веников.

Тявкнул Бес. Он настороженно стоял метрах в тридцати от нас и смотрел на сугроб, прятавший под собой остатки печи.

— Кошка, поди, — высказался равнодушно дед и отвернулся.

Бес залился воинственным лаем и скрылся в сугробе. Когда я подбежал, то увидел вход в нору с тщательно утоптанным черным снегом. Где-то в глубине ее «кекала» лиса, и Бес задиристо облаивал ее. Вдруг все смолкло на мгновение, и до меня донесся жалобный стон. Какая-то неведомая сила, казалось, остановила бег времени. Сердце вдруг принялось рваться из груди и биться бешеными толчками то тут, то там. Наконец что-то мелькнуло в темной дыре, и показался куцый хвостик пятящейся задом собаки. Я вцепился в него и с силой потянул. Из норы вылезло нечто совершенно черного цвета, одно из составляющих которого было моим псом. Найдя загривок и перехватив, я поднял его в воздух, и сей же час увидел, что Бес держит за горло под скулой крупную черную лису. Она не подавала признаков жизни.

— Ай, батюшки! Как быть-то? — запричитал подоспевший дед Саня, делая безуспешные попытки вырвать чернобурку из собачьих зубов. — В ухо надо дунуть! — воскликнул он вдруг и, сложив губы трубочкой, потянулся к Бесу.

— Смотри, дед, чтобы он тебе нос не прокомпостировал, — вовремя предупредил брат. — А то перехватит немного, и нам придется с тебя его сдувать.

Дед испуганно отпрянул и сразу же предложил:

— А то, давай по хозяйству его щелканем.

Мы попытались обнаружить «хозяйство», но оказалось, что оно надежно упрятано в неведомо откуда взявшуюся продольную складочку на животе.

Я наклонился и резко дунул Бесу в ухо. Он разжал челюсти.

— Гот-ова! — радостно пропел дед Саня, едва лиса обмякла в его руках. — Дошла-а-а-а!

Брат поднял горсть снега и потер лисий бок. Снег мигом почернел, а на боку проступило золотистое пятно. Мы подняли глаза на деда и, не сговариваясь, захохотали.

— В трубе жила, — сквозь смех выкрикивал брат. — Вся в саже!.. Чернобурка крашеная!

Уразумев свою ошибку, дед тоже захохотал, и из маленьких его глазок брызнули слезки. Следующий приступ хохота заставил меня согнуться пополам: дед зачем-то перехватил лису, да так неловко, что хвост мазанул сажей ему по щеке, и одновременно животное шлепнулось на снег. То, что лиса не выпала, а вырвалась, мы поняли, когда дед вдруг изменился в лице и завопил на манер выжлеца, а крашеная чернобурка абсолютно живая помчалась по полю к лесу. Бес рванулся за ней, но быстро увяз в сыром, глубоком снегу, и она ушла от него, как от стоячего. Брат вскинул ружье. Бойки цокнули дуплетом, но выстрела не последовало. Быстро переломив пустые стволы, он рванул патрон из патронташа, но новенькая жесткая кожа не пожелала его выпускать, и брат обреченно опустил руки.

Минуту мы смотрели на деда, как на предателя, но при виде его очумелых глазок на вымазанном сажей лице, вновь покатились от хохота.

Гончих пришлось ждать долго.

— Разрази гром, говоришь? — нет-нет заливался смехом брат. — Поди, хвастать будешь в Кадницах черными усищами-то!

Дед Саня размазывал по лицу жирную сажу и все время переспрашивал:

— Ну, как, стер? А то, храни Бог, Негрой дразнить станут.

Я безуспешно пытался оттереть сырым снегом руки от сажи и едкой лисьей мочи, которой «ченобурка» обдала Беса во время схватки. И еще я боролся с искушением вернуть деду картинно, как в индийском кино, отчетливо произнося каждое слово: «Охота— это тебе, брат, не котов драть!», но пожалел старика, не сказал.

Правильно, по-моему, что не сказал.

естное слово, не понимаю, почему нельзя рисовать так, чтобы было похоже, — произнес брат, внимательно разглядывая из— за моей спины рисунок. — Лень, что ли постараться? Или умения не хватает?

Пасмурное весеннее утро оседало на кончиках вишневых веточек бесцветными холодными каплями. Собаки спали, как мертвые. Мокрый кот, только что вернувшийся из «ночного», требовательно мяукал в ожидании кормежки и заискивающе терся шеей о мои ноги и ножки табуретки.

Поставив перед собой огромный бокал горячего кофе, я уселся в сенях, набросил на голые плечи ватник, и принялся рисовать свет из окна, мягко обволакивавший головки крупного прошлогоднего чеснока в серебристых чешуях, разложенные на подоконнике. Свет и мрак, деревянный подоконник и чеснок. И мутноватое стекло. По углам в паутине. Коричневая акварель и про-желтевшая лежалая бумага.