Рапсодия в стиле блюз - Елена Мищенко Страница 10

– А, Саша! Дывы, хтось выставил малюнки, видать не пондаравились, а мне они нравляться. Я облеплю ими нашу с Машкой нору (так она называла коморку, которую им разрешили огородить под лестницей).

– Положите сейчас же на место, только осторожно, чтобы не помять. Вот так. Это мои рисунки.

– Твои? Когда ж ты успел столько намалевать?

– Пить меньше надо, тетя Катя, тогда все успеете, – сказал я опуская Венеру на пол.

– Да я почти и не пила. Тут Машка опять с мужиком. А мне чего там делать? Я выхожу, а тут малюнки, ну я и стала глядеть. А шо це ты за памьятник приволок? Видать с фонтана. Нет. На фонтанах пионеры, а тут голая баба. Совсем без рук, одни сиськи торчат. Хто це такая?

– Венера ее зовут. Это греческая богиня.

– А шо ж вона без рук?

– Так ее такой и откопали.

– Это шо ж ее похоронили голую в одной юбке? Ты шото путаешь.

– Да, вот в партшколе тоже посчитали, что это Галатея.

– А це хто такая?

Я сел для передышки на ступеньки рядом с Катей и кратко изложил ей историю Пигмалиона. Она сильно переживала и причитала.

– Ой, господи, шо ж в свити робыться!

В это время в подъезд вошла наша соседка Клава. Следует отметить, что она успела обогнать намного тетю Катю. Это чувствовалось по ее нетвердой походке.

– А шо вы тут такое интересное делаете?

– Та вот Саша рассказал мени про цю билу кралю. Скульптор, шо зробыл ее, так в нее втюрился, что она ожила и они почали жить разом. А кличут ее Галянтея. Вот така сыльная любов.

– Какая еще любовь. Мужики совсем з ума посходили. Мало ему баб вокруг, так ему еще с каменной богиней махаться надо.

– А ты шо нервичаешь? У тебя же свой мужик есть.

– Да что то за мужик – одно слово инвалид трудового фронта. Сейчас пилить начнет: что пила, да где пила, да с кем пила. Надоело. Пошли, Саша, додому. Это твое барахло? Давай я подсоблю. Ты бери бабу, а я морды этих покойничков и одну папку. Остальные сам заберешь.

Лифт, как всегда, не работал. Пока мы поднимались по лестнице на четвертый этаж, Клава разглагольствовала все время. В основном она говорила, что рада оказать мне услугу, и намекала, что может оказать мне и другие, более интимные услуги, так как «увидишь, я буду помягче да повеселее твоей Галантереи, потому как…».

Ее монолог был прерван, так как на лестничной площадке встречал ее муж. Он, действительно, был инвалидом, ходил с палкой, сильно хромал и, как я понимал, находился не в лучших отношениях со своей супругой.

– Ты где шлялась? Ты с кем пила?

– Кому мила, с тем и пила. Тебе не дело.

– Ах ты стерва гулящая…

Я не стал дожидаться конца этой приятной беседы, забрал у нее маски и папку и проскользнул в нашу квартирную дверь. У них в комнату был свой вход с лестницы – они размещались в комнатке бывшей прислуги и считались полуправными соседями (их права распространялись только на ванную и уборную). Когда я выскочил забрать Венеру, скандал уже набрал обороты и в него включилась их дочка с криками: «Что же вы за люди такие – грызетесь как собаки!»

Я занес все домой. Краски пришлось выкинуть, папки надо было еще тщательно изучать. Венеру, обезображенную шрамами, нельзя было оставлять в таком непристойном виде. У этого «памятника», как ее называла Катя, была своя история. Отцу на юбилей, к его шестидесятилетию, сотрудники принесли в подарок гипсовый муляж Венеры Милосской. Муляж был настолько хорошо выполнен в мастерских Академии профессиональными скульпторами, что с него прокладчики сделали кусковую форму и изготовили несколько этих богинь для подарков своим корифеям в знаменательные даты. Мы установили Венеру на крепкий довоенный столик, на котором она себе жила спокойно до появления у нас домработницы.

Когда мама стала серьезно болеть, наша жизнь очень осложнилась. Отец в хозяйственных делах был абсолютным «чайником», как сейчас говорят, а я был загружен институтскими делами по горло. Появилась приходящая работница Галя. Галя была не очень молодой, но довольно расторопной и бойкой женщиной. Полдня она торчала на кухне, готовила обед и болтала с соседями. Как мне сообщила соседка, нашу Галю занимал один очень актуальный вопрос. «Как это так, я уже два месяца у их работаю, и ни разу ко мне не приставал ни Саша, ни Кавароныч (так она называла Якова Ароновича)». Но в общем Галя была хорошей работницей, кроме одного своего качества – она очень увлекалась техникой. То я обнаружил, что она носит антену от телевизора КВН по комнате, ставит на подоконник и на балкон, проверяя видимость. То она разобрала электроутюг и не смогла собрать. То я ее обнаружил со своим фотоаппаратом, который она не успела разобрать, другой раз с Рихтеровской готовальней, в которой ее очень удивил циркуль с двумя дужками. Этот циркуль она в следующий раз прилива любознательности все-таки прикончила.

Однажды я обнаружил на Венере потеки и спросил у Гали, что тут произошло.

– Дак надо же было ее помыть, так я ее протерла мокрой тряпкой.

– Теперь ее придется покрыть белилами.

– Дак ты же ее не сдвинешь – она же каменная.

– Во-первых, не каменная, а гипсовая, а во-вторых, она же пустая в середине.

– А как же ее делали? Ведь форма же снаружи а не внутри.

– Я тебе как-нибудь потом покажу.

Но у Гали не хватило терпения дожидаться объяснений. Она решила все проверить без меня. Через полчаса я обнаружил Венеру у нее в руках с отломанной головой.

– Она сама отвалилась, – завизжала испуганная Галя. – Но я ее сегодня же склею.

Она где-то достала жуткий коричнево-черный клей и приклеила-таки голову. Отец не стал ее ругать, но на раненую Венеру смотрел скептически. Так что когда дядя попросил ее у отца для ученических рисунков, отец ее с удовольствием отдал.

Теперь богиня вернулась в родимые пенаты. На следующий день я зачистил ее раны наждаком и покрасил ее всю гуашными белилами. Она смотрелась как новенькая, на старом месте, все на том же столике.

Я заказал в переплетной новые папки, разобрал акварели и эскизы Михаила Ароновича и разложил их по новым папкам. Однако организацию выставки в Союзе художников никто не поддержал. Некоторые молодые, но уже маститые, даже интересовались, кто это такой: «у нас его выставки никогда не устраивались».

На этом все бы и закончилось. Однако через несколько лет в комиссионные магазины Киева стали поступать работы дяди Миши. И у отца, и у меня начались неприятности. Отец был в республиканском правлении Союза архитекторов, я в Киевском. В правление входили ученики Михаила Ароновича, которые пожаловались председателю правления Седаку, что картины Михаила Штейнберга распродают, в то время как они хотят создать инициативную группу по наследию художника. Седак попросил отца разобраться с родственниками (сомнений, что это делали родственники, не было, так как кто-то выяснил, что при сдаче работ на комиссию, они показывали документы художника, в том числе его профессорский диплом). Отец попросил меня подойти в комиссионный магазин на Крещатике, который специализировался на антиквариате, живописи и скульптуре, и выяснить, кто сдал картины. Я зашел к директору этого магазина. Он оказался весьма вежливым человеком, приятным во всех отношениях. Он носил яркую косынку на шее под сорочкой, что как-то слабо вязалось с образом торгового работника, и периодически старался произносить слова с окончанием на с, что очевидно, по его представлениям, соответствовало образу человека, связанного с искусством. Он выслушал всю мою историю с картинами и после этого сказал.