Стена памяти - Энтони Дорр Страница 10

Что ж, думает Луво, мы все тут переходное звено. А еще он думает: вот, значит, за чем охотится Роджер. За непредставимо старыми костями вроде этих.

Луво просыпается, а Роджер уже стоит над ним. Время за полночь, Луво опять в квартирке Роджера. От возвращения сознания в собственную подпорченную башку шок оглушительный. Роджер садится на корточки, выдыхает дым сигареты, бросает хмурый взгляд на наручные часы.

– Ты выходил из дома.

– Я ездил в музей. Потом заснул.

– Мне что, запирать тебя? Ты этого хочешь?

– Зачем меня запирать?

Роджер садится на стул рядом с Луво, кладет шляпу на стол и недовольно смотрит на свою наполовину выкуренную сигарету.

– Сегодня перед ее домом уже поставили табличку «Продается».

Луво сжимает пальцами виски.

– Ты понимаешь или нет? Они выставили бабкин дом на продажу!

– Зачем?

– Зачем? Затем, что она выжила из ума.

Под прожекторами подсветки ноги пивной девицы сияют золотым загаром. Ниже девицы – листва; листья то заслоняют, то снова открывают кадмиево-желтые огни Кейп-Флэтса, города в городе. Среди деревьев снуют темные фигуры. Всюду жизнь. Кончик сигареты Роджера вспыхивает и притухает.

– Значит, мы – всё? С хождением к ней покончено?

Роджер устремляет взгляд на него.

– Как это – всё? Нет. Пока нет. Нам просто надо поторопиться. – И он опять бросает взгляд на часы.

Уже через час они снова в доме Альмы Коначек. Луво сидит на кровати в хозяйской спальне на втором этаже, изучает стену перед собой и пытается сосредоточиться. В центре молодой мужчина, он в штанах, закатанных до колена, выходит из морских вод. Вокруг него по расходящимся орбитам распределены книги, открытки, фотографии, перевранные имена, продуктовые списки вроде тех, с которыми мужей отправляют в магазин; кое-где некоторые пункты многократно подчеркнуты карандашом. Экскурсионные проспекты. Приглашения на корпоратив. «Остров Сокровищ».

В полутьме кажется, что каждый картридж на стене чуть-чуть светится, будто накаленный изнутри. Луво их перебирает, постепенно исследуя лабиринт ее прежней жизни. Может быть, думает он, вначале, когда старость еще не проявила себя так жестоко, эта стена давала Альме возможность кое-как держать под контролем то, что с ней происходит. Может быть, она могла повесить картридж на гвоздь, а через день-другой его там обнаружить и вызвать в себе то же самое воспоминание – глядь, а и впрямь в потемках беспамятства проглянула некая новая тропка.

Когда уловка срабатывала, это могло быть сродни тому, как порой спускаешься в темный-претемный погреб за банкой варенья, там пощупаешь, пощупаешь – а, вот она, стоит, роднуля: холодненькая, тяжеленькая, бери ее и тащи по пыльным и до покатости стоптанным ступенькам наверх, на залитую светом кухню. Какое-то время это у Альмы, наверное, получалось; во всяком случае, видимо, помогало ей надеяться на то, что она сумеет избежать неминуемой потери всего.

У Роджера и Луво получается хуже. Луво вообще не может взять в толк, как заставить эту стену целенаправленно работать: пока что она показывает эпизоды из жизни Альмы по собственной какой-то прихоти. Картриджи ведут его то вроде бы к цели, то, ни к чему не приведя, опять уводят прочь; он слепо копается в прошлом рассудка, над которым совершенно не властен.

На картридже 6786 Гарольд объясняет Альме, что, собравшись наконец поближе познакомиться с местами, где родился и вырос, работая, можно сказать, в их недрах, он возвращает себе нечто жизненно важное: тем самым он отвоевывает себе свое, пусть бесконечно малое, место во времени. Учится видеть жизнь, которая была когда-то, – былые бури, былых чудовищ, царивших на планете целых пятьдесят миллионов лет в течение пермского периода, – этих древних предков млекопитающих. За тем он туда и ездит: в свои шестьдесят с гаком он еще достаточно крепок, чтобы странствовать по самым богатым залежам окаменелостей на планете, за исключением разве что Антарктики. Бродить среди камней, осматривать их, щупать пальцами и в конце концов ведь и впрямь находить на них отпечатки, оставленные живыми существами, которые там обитали так непредставимо давно! Одного их возраста довольно, объяснял он Альме, чтобы всякому, кто на них посмотрит, захотелось опуститься на колени. Но Альму это только раздражало.

– На колени? – саркастически переспрашивала она. – Опускаться на колени? Да перед кем же, интересно? Перед чем?

– Ну пожалуйста, – просит Гарольд Альму на картридже 1204, – я ведь и теперь мужчина, которым был всегда. Мне по-прежнему нужно дело. Не лишай меня моего увлечения.

– А по-моему, – отвечает на это Альма, – ты окончательно рухнул с дуба.

Отсматривая картридж за картриджем, Луво проникается к Гарольду все большим расположением – к его широкой красной физиономии, к глазам, горящим затаенным любопытством. Даже его дурацкий черный посох и здоровенные каменюги в гараже чем-то притягивают. Отсматривая картриджи, где появляется Гарольд, Луво чувствует себя этаким противовесом Альме, он внутри и вокруг нее, но он частенько хочет задержаться там, откуда ей не терпится уйти; ему хочется поучиться у Гарольда, хочется посмотреть, что же такое Гарольд везет в задней части кузова своего «лендкрузера», в чем он ковыряется то в гараже, то у себя в кабинете, пользуясь зубоврачебными инструментами. Хочет съездить с ним на Кару, побродить там по высохшим руслам, по горным осыпям и дорожным выемкам и с обидой воспринимает то, что все это ему нельзя.

А сколько книг в кабинете у этого белого дядьки! Столько книг сразу Луво не видел, пожалуй, ни разу в жизни. Мало-помалу Луво начинает уже и сам запоминать названия окаменелостей, которые хранятся в витрине шкафа на первом этаже: вот морская улитка, например (это брюхоногий моллюск), а вот морской зуб – это тоже моллюск, но уже лопатоногий {20}. Или вот аммониты {21} – были, оказывается, еще и такие хищные головоногие моллюски с внешней раковиной. Каждый раз, когда они с Роджером оказываются в доме Альмы, ему хочется разложить образцы на столе, рассмотреть поближе, потрогать пальцем.

На картридже 6567 Альма плачет. Гарольд где-то в отъезде – опять, видимо, отправился за окаменелостями; вечер длинный, серый, Альма дома в одиночестве – никаких концертов, никаких приглашений в гости, телефон не звонит, она за столом одна, ест жареную картошку под монотонный бубнеж какого-то детектива по кухонному телевизору. Лица на экране расплывчаты, бессмысленно мельтешат, а городские огни, что видны из окон веранды, напоминают Луво иллюминаторы проплывающего вдалеке круизного лайнера – золотистые, теплые и манящие. Альма вспоминает детство, то, как она девочкой любовалась фотографиями островов. Она думает о Билли Бонсе и долговязом Джоне Сильвере, а еще о том, другом, как же его… забыла, как звали… ну, в общем, вроде как отверженном, которого высадили на необитаемый остров. {22}