Забытое время - Шэрон Гаскин Страница 10

Неразумно было бы предположить, что за ночь фразы сотрутся сами собой лишь потому, что Андерсону это пригрезилось, но все прочее, что с ним происходило, немногим разумнее. Вчера он говорил по телефону с библиотекарем лондонского Общества научных исследований, обсуждал хранение пожертвованных им архивов. Хотел удостовериться, что, хоть он и закрывает практику, его исследования останутся доступны всем серьезным ученым, которые могут счесть их полезными. Хотел сказать библиотекарше про новые документы, присланные из Норвегии Амундсеном, напомнить, что эти бумаги нужно архивировать как полагается, уже начал, но едва дошел до фамилии старого коллеги, фамилии в голове не обнаружилось.

— Документы оттуда, — вот какая постыдная фраза выскочила у него изо рта.

Библиотекарша, естественно, осталась в недоумении:

— То есть? Откуда — «оттуда»?

Перед глазами возникли фьорды, и леса, и норвежские женщины. Всплыло лицо Амундсена — нос картошкой и бакенбарды вдоль челюсти, и живые недоверчивые глаза — впрочем, без единого намека на цинизм.

— Ну, эти новые документы по родимым пятнам.

— А! Исследование профессора из Шри-Ланки?

— Нет-нет-нет. — На миг накатило отчаяние, захотелось бросить трубку, но Андерсон вздохнул поглубже и заставил себя продолжать: — Новое исследование по родимым пятнам, ученого этого — ну, оттуда. С севера. Вы же знаете, о ком я, — рявкнул он на бедную женщину. — В Европе. Где горы в снегу… и эти… эти… фьорды!

— А! Я прослежу, чтобы работы Амундсена были включены в архив, — после паузы холодно произнесла она, и в душе у Андерсона вспыхнуло торжество: теперь библиотекарша считает, что он конченый мудак, а не психически неполноценный.

Неделей раньше он достал из шкафа в спальне «Бурю» и пролистал до конца, но едва наткнулся на строку «Забава наша кончена» [7], слова затрепетали в хватке разума, точно ускользающее на глазах мгновение. Как можно не знать этого слова, «забава»? Он же сто раз читал и перечитывал эту пьесу, этот монолог? Пришлось смотреть в словаре, черт бы его побрал. Надо переписать от руки всю библиотеку, подумал он, переписывать, пока пальцы не опухнут, все книги до единой, дословно, чтобы руки сохранили механическую память обо всех словах, которые нестерпимо будет утратить.

Андерсон еще полистал рукопись. Он, конечно, отправил ее своему агенту по электронной почте (мир нынче не бумажный), но к тому же распечатал — хотел ощутить ее тяжесть. Целая жизнь трудов; самые яркие случаи, отобранные специально для простой публики. Терпеливо изучаешь их десятилетиями, годами переписываешь черновики, добиваешься ясности — ясность превыше всего. Последний шанс хоть что-то изменить — он четыре с половиной года трудился как маньяк, хотел закончить, пока мозг еще в силах, пока не подступил туман. Бывали дни, когда Андерсон забывал поесть.

Академическое сообщество навеки заклеймит его как неудачника. Это Андерсон понимал. Был период — он только что ушел с медицинского факультета, а коллеги пока еще его ценили, — когда его книги рецензировали: дважды в «Журнале Американской медицинской ассоциации», один раз в «Ланцете». Но коллеги старились и забывали про Андерсона — или, говоря точнее, забывали, что некогда он пользовался их уважением. Десятилетиями ни одна живая душа из этого мира не обращала на него внимания. Он, конечно, прославился в среде исследователей паранормального; его неизменно приглашали выступать, если речь шла об экстрасенсорике, или об околосмертных переживаниях, или о медиумизме. А вот научное сообщество — единственное, где он не чужой, — больше никогда его не примет; спустя десятилетия после того, как Шейла заклинала его сдаться, Андерсон наконец сдался. С этим покончено.

Но теперь он написал книгу для другой аудитории: он целил в целый мир и на меньшее не согласится.

— Если люди тебя поймут — не ученые, а взаправдашние люди, — в их жизни что-то может измениться, — твердила ему Шейла, но силу ее логики он постиг не сразу, а лишь когда жена уже сражалась с болезнью сердца, которая в итоге ее и убила.

Теперь, воображая будущих читателей, он видел человека, подобного ему самому — до того, как все началось, до того, как он ушел из медицины. Ему виделось, как морозным пятничным вечером он идет из своего врачебного кабинета через площадь, раздумывает над исследованием соматических нарушений и поддается соблазну тепла и света книжного магазина. Заходит мельком осмотреть полки, разглядывает книги на столе — пусть что-нибудь остановит взгляд, — и одна книга его окликает. Он берет ее, раскрывает на первой странице. «Поверить в это нелегко, однако не исключено, что мы наблюдаем доказательства существования жизни после смерти».

«Доказательства?» — думает этот воображаемый человек. Да быть такого не может. И тем не менее садится в кожаное кресло и начинает читать…

Андерсон понимал, что это все фантазии. Но он и сам некогда был таким человеком. Тоже требовал доказательств. А теперь может их предъявить. Оставить след. Он был полон уверенности — до вчерашнего дня. До того как поговорил со своим литературным агентом и узнал, что все издательства от книги отказались. Повесив трубку, он пинком отправил рукопись в полет по комнате, разбросав страницы, точно пепел.

А теперь опять перечитывал свои слова.

Поверить в это нелегко, однако не исключено, что мы наблюдаем доказательства существования жизни после смерти…

Нет уж, это его не остановит. На ум пришел другой Амундсен, норвежец, первооткрыватель Южного полюса, чья победа меркнет подле благородного поражения его соперника Роберта Фолкона Скотта [8]. Скотта, вместе с товарищами погибшего во льдах. Доблестная попытка стоила ему жизни, холод забрал его — палец за пальцем, сначала одну ступню, потом другую. Еще одна жертва terra nova [9], великого незнаемого.

Она опаздывала.

День не задался. Ноа снова проснулся среди ночи, в расстройстве от кошмара и весь в моче. С утра Джейни протерла его вонючее тельце салфетками, но он извивался и хныкал, и в конце концов она сдалась, засыпала его с ног до головы детской пудрой и в таком виде отвезла в «Росточки» — надутого и откровенно пахнущего кошачьим туалетом.

Итак: она опаздывала. Все бы ничего, если б не к Гэллоуэям. Ремонт у Гэллоуэев — из тех проектов, где все, что должно пойти как надо, идет наоборот. Супруги въехали в квартиру две недели назад, и с тех пор Джейни навещала их почти ежедневно, в том числе и утром в День благодарения.