Разруха - Владимир Зарев Страница 10

Сердце забухало так, что ему пришлось прислониться к спинке дивана. В этом бессмысленно огромном доме было все, кроме аптечки. К чему Всемогущему лекарства, разве Богу нужна валерьянка? Пять лет тому назад, в смущении и унынии, Мария, все еще борясь за него, с трудом преодолевая заикание, раскинув руки, словно ограждая его от смерти, залопотала: «Ап-постол П-павел, ап-постол П-павел… сказал, что никто ничего не унесет т-туда с собой, п-потому что никто ничего не п-принес на эт-ту землю!» Это заняло у нее немало времени — отчаянное усилие пробиться к нему, достучаться до него. Чтобы уязвить ее и окончательно унизить, он ухмыльнулся: «Будь любезна, повтори еще раз — что там изрек апостол Павел?»

Пятна на опустевших стенах зияли, как выколотые глаза. Они унесли с собой и его зрение, отняв картины. Он шел к бассейну, и, не желая сдаваться, все-таки не присел на диван передохнуть. Давно, очень давно, они с Марией смотрели тот ускользающий фильм, который отпечатался в его сознании — «В прошлом году в Мариенбаде». В какой-то момент повествование в нем, казалось, стерлось и замерло, просто со стен стали исчезать картины, гобелены, предметы; быт вокруг таял, пока не растаял совсем. И не осталось ничего, кроме пустоты и мертвого времени. Его поразило это распадающееся умирание — зримое воплощение разрухи. Он рассказал фильм Магдалине, которая его не смотрела, а через неделю та привела к нему какого-то хилого продюсера. Тот познакомил его с режиссером Аврамовым, длинноволосым, сверхчувствительным, наверное, алкоголиком. Он и им рассказал о фильме «В прошлом году в Мариенбаде», те его смотрели.

— Я до известной степени готов, — сказал им Боян, подождав, когда они допьют бутылку Chivas Regal и начнут следующую, — с известными оговорками готов спонсировать фильм, который должен называться «В прошлом году в Созополе». Предупреждаю, мне не нужно повторение «Мариенбада». Тот фильм-видение — уже прошлое, он — Алена Рене. «В прошлом году в Созополе» будет о дне сегодняшнем и моим, только моим.

Творческие личности пришли в восторг, посыпались идеи и варианты сюжетов, он еле выдержал до половины второй бутылки и ушел, оставив их на Магдалину. Через месяц ему принесли сценарий, беспомощный боевик — в нем по безмятежным созопольским улицам текли реки крови, одежда главной героини (роль предназначалась известной актрисе, секс-символу) постепенно становилась все более скудной, пока она ни оставалась в чем мать родила, «родившись заново», по выражению сценариста, а в финале появлялась на экране, укутанная по шею в шикарные кружева своей бабушки (атрибут той эпохи, которую Болгария никогда не переживала).

— Все весьма и весьма… господин Тилев, в точности, как вы хотели. Вроде оно есть, а в сущности его нет, — смущенно лопотал продюсер, поглаживая свою блестящую лысину. — Вы только представьте себе нашу Фанни, во всей ее эротической игривости… ее грудь, выскакивающую из декольте, пупок ракушкой, э-эх…

Боян оплатил им сценарий, не проронив ни слова. Они засели за второй, потом — за третий, наверное, трудятся и по сей день.

Он доковылял до террасы, вздрогнув от ослепившего его света. Трава защекотала ступни, ее живое прикосновение освежило его, он стянул трусы — его нагота потянулась, но, коснувшись каменного забора, снова вернулась к нему. Он шлепнулся в бассейн, в его прозрачную прохладу — с каждым днем тот все больше полнился листьями и мусором, некому было вычистить его сачком на алюминиевой палке. Все его покинули. И сделали это без предупреждения, с присущей обслуге подлостью, свойственной людям, ненавидящим того, чей хлеб едят. Первым от него ушел краснощекий боянский шоп [11], охранявший въездные ворота, за ним, уже ни на что не надеясь, последовали двое телохранителей, а уборщица просто перестала приходить.

Из-за Магдалины он заменил Корявого одним культуристом по имени Асен и по прозвищу Ашик. Тот оказался таким же кретином, в таких же черных очках, но покрупнее и покороче подстриженный; в пику Корявому Боян иронично и мстительно окрестил его Прямым. Целый месяц Прямой мрачно выстругивал дудочки из плакучей ивы, надеясь, что произойдет чудо, и его хозяину снова повезет. От безделья он был готов загубить все дерево. Самодовольный и неподкупный, он был ему еще более предан, чем Корявый. Поднимал свою штангу и ждал звездного мига, когда можно будет пожертвовать собой ради Бояна. Но и он, в конце концов, сдался. Вчера он привез Бояна домой после очередного запоя, помог ему добраться до гостиной и сгрузил в кожаное кресло.

— Ты шеф или не шеф? — выдавил он из себя сложнейшую фразу.

— Не знаю, — ответил ему Боян.

— Шеф, ты больше не шеф, ты — пустое место, — согласился Прямой и вмазал ему по лицу — почти нежно, иначе он бы его просто убил.

— А это тебе от меня, — буркнул он, повернулся к Бояну спиной, нагнулся и громко пернул. — Я готов был отрезать для тебя ухо, дать отрезать себе руку, но ты же тряпка, тебе даже моя рука не нужна. Почему ты меня кинул, козлина, зачем я потратил на тебя столько времени? — он дал еще один презрительный залп и помахал над задницей ладонью. — Миллионер, мать твою… хоть ты и мажор, а тряпка!

Последней от него ушла повариха, и ее человеческий душевный порыв его умилил. Раньше он ее не видел или, по крайней мере, не замечал. Болезненно толстая, с редкими волосенками, на кухне она была волшебницей, никто не мог вкусней, пикантней, чем она, приготовить оленину, зайчатину или уху по-дунайски из головы сома. Раков она варила в пиве, не жалея травы девясила, ее запеченный поросенок всегда хрустел нежной корочкой. Смущенная неизменным молчанием хозяина, молчала и она, оставаясь до последнего — пока не опустели оба холодильника. Вчера она сварила ему горький кофе по-турецки, как он любил, и сказала:

— Господин Тилев, мне здесь больше нечего делать.

— Даже так? — только и ответил он.

— Чем вы завтра будете обедать?

— Даже так? — повторил он.

— Это не входит в мои обязанности, но я все пропылесосила, убрала у вас в спальне и в кабинете…

— Даже так? — талдычил он.

— До свидания, господин Тилев, — ее глаза набухли слезами.

— Прощайте, — многозначительно ответил он, и она поняла разницу между столь похожими словами.

Его пробила дрожь, в бассейне стало прохладно, ведь он торчал там совсем неподвижно, словно загипнотизированный. Полуденное марево издевалось, лгало, его зубы стучали, помпа очистительной системы слегка подернула водную гладь рябью. Был там и механизм для искусственных волн, но он не помнил, как его включить, к тому же искусственные волны могли его просто убить. В волнах созопольского пляжа он утонул бы красиво, их соленые объятия приласкали бы и убаюкали его, вернули бы к началу начал, к смыслу его рождения. Волны Созополя поддерживают тебя и защищают. Перед тем, как выбросить тебя на берег или поглотить, они выжидают, пока ты преисполнишься страха, позволяют тебе ужаснуться, дают возможность бороться и победить, и, если повезет, вернуться на берег. К себе самому. «Прошлый год в Созополе, — подумал он, — прошлый год в Созополе — мое последнее будущее». Он прижал правую руку к сердцу. Это был привычный масонский жест, которым он инстинктивно реагировал на любое зло и с которым свыкся, как гадалка с шепотом против сглазу. На этот раз не помогло.