Тысяча бумажных птиц - Тор Юдолл Страница 10

На их третьем свидании Одри спросила, каким ему видится его будущее. Кем ему хочется стать. В ответ он спел ей одну из своих песен. Песню о маме, которая умерла двумя годами ранее. Песню, исполненную тоски и признательности. И пока Джона пел для Одри, он вдруг понял, что очень вовремя встретил эту женщину. В самый что ни на есть подходящий момент. Но он чувствовал, что не дотягивает до нее: до ее класса, ее ума.

Потом он застеснялся. Глядя на струны, ни на миг не поднимая глаз, он попытался произвести впечатление на Одри рассуждениями о пентатонных звукорядах и прерванных каденциях. Одри спросила, как бы дразнясь:

– Музыка? Если под нее нельзя танцевать, заниматься любовью и плакать навзрыд, то зачем она вообще нужна?

Когда он осмелился поднять взгляд, ее глаза блестели. Он так и не понял, от слез или нет. Она опустила глаза, стала сосредоточенно застегивать пуговицу на манжете.

– Ты совершенно права, – сказал он.

– Как всегда, – улыбнулась она.

Когда они занялись любовью, ее безупречный фасад начал крошиться, и под ним обнаружилась такая пронзительная беззащитность и нежность, каких Джона в жизни не знал. Она оказалась неопытной, но каждое из ее неловких прикосновений было предельно искренним, каждый поцелуй – честным и непритворным. Это трепетное наслаждение стало для Джоны откровением и бесценным подарком. Он понял, что Одри может многому его научить. От нее он узнает, как смеяться негромко, как любить с пылом и упоением.

Летом 1996-го они встретились на лужайке перед коттеджем королевы Шарлотты, живописной пасторальной постройкой на территории заповедника в садах Кью. Одри ждала Джону, сидя в теньке под березой. Он опоздал на десять минут и притащил два больших чемодана. Он сел на траву рядом с Одри, открыл один чемодан и достал «Белый альбом» «Битлз».

– Это тебе.

Отдав Одри пластинку, Джона вынул из чемодана следующий подарок: игрушечный световой меч.

– Это тоже тебе.

Потом был сборник стихов Йейтса [11] и несколько альбомов Дэвида Боуи. Фотография всей семьи Джоны на пляже в ветреный день, галька с маленьким камешком внутри, мамино кольцо с рубином. Его первый медиатор, значок с эмблемой «Синего Питера» [12], диск с концертами Моцарта. Спустя полчаса весь расстеленный на траве плед был завален подарками: шаткие башни из удочек, книжки с подчеркнутыми абзацами, кассеты с первыми песнями Джоны.

– Это что?

Он улыбнулся, как будто пожал плечами.

– Все, что хоть что-то для меня значит.

Они оба смотрели на его кособокое предложение руки и сердца.

– Наверное, и целой жизни не хватит, чтобы поделиться всем этим. Как ты к этому отнесешься?

Она склонила голову набок, как будто хотела о чем-то спросить. А потом случилось счастье: ее улыбка с трогательной щербинкой между передними зубами.

– Я бы не отказалась.

Солнечный свет, ее слезы, дрожащие руки Джоны, когда он надевал ей на палец мамино кольцо.

Он взял ее за руку.

– Пообещай, что мы всегда будем вместе.

Тихий щелчок. Затвор объектива открылся, закрылся. Джона поднимает глаза и видит бледную, очень худую женщину, которая фотографирует озеро. Она убирает фотоаппарат и ощупывает взглядом воду. Ее острые плечи кажутся такими же хрупкими и беззащитными, как ее бритая голова и воздушное легкое платье. Джона не знает, успеет ли она найти то, что ищет, пока ее не сдует ветром. В двух шагах от нее мама с маленьким сыном – годика полтора-два, не больше, – кормят уток, бросают им кусочки хлеба. Мимо проходят две женщины, обсуждают какие-то неприятности на работе.

– Я ему и сказала: «Шел бы ты лесом».

Уже потом Джона видит, что одна из них обронила легкую летнюю шаль с бахромой. Интересно, думает он, где здесь бюро находок. Оно точно есть. Должно быть. Потом ему вдруг приходит в голову, что в каждом городе непременно должно быть такое специальное место, куда люди приносят спасенные или найденные вещи. Это будут не только предметы, но и фрагменты забытых языков, и минуты потерянного времени – безвозвратно ушедшие часы, которые не проживешь заново. Это будет приют для утраченной веры, оброненных ключей и перчаток, любовных писем, так и оставшихся неотправленными. Здесь вы найдете вымерших животных и всеми забытые старые сказки; целую полку незаконченных песен, недописанных книг, стертых текстов. Это будет пристанище для мимолетных переживаний и чувств: острых приступов первой любви, особого запаха, которым повеяло в один-единственный летний день, и больше он не повторялся уже никогда. Среди поводков для собак, шляп и сотовых телефонов там будут дети, которых хотели и ждали, но так и не дождались. Здесь о них будут помнить: обо всех упущенных возможностях, несостоявшихся дружбах, об улыбке жены. Это будет приют для потерянных вещей.

Еще до открытия – Гарри всегда в садах Кью. Наедине с природой, пока жители города не проснулись и не обрели, во что верить. Сам Гарри не признает традиционных богов; если они существуют, то они все мерзавцы. И все же здесь, в садах Кью, ему ежедневно является чудо раскрывающихся лепестков, птиц, встречающих солнце песней. Он видит это все время: порыв к созиданию в сердцевине вселенной. Каждый побег, каждое деревце одержимы только одним устремлением: давать плоды. Гарри истово верит во внутреннее побуждение к росту, что содержится в каждом живом существе. Кроме того, если стоять тихо-тихо, он замечает, что у каждого зверя, у каждой птицы есть свои определенные ритуалы – как у той белки, застывшей на ветке и наблюдающей за рассветом. Как будто она осознает себя частью великого целого. Как будто она знает что-то, неизвестное Гарри. Что бы это ни было, оно отзывается в нем смирением и благоговейным восторгом, который он видит в людях, приходящих в сады. В людях, которые помнят о чуде.

На этих трех сотнях акров царят законы природы. Но ровно год назад Гарри нарушил все непреложные законы. В Секвойной роще он заходит в маленький сарайчик, где хранится садовый инвентарь. В заплесневелой полутьме Гарри снимает пиджак, вешает его на крючок вместе со своим любимым шарфом. На соседнем крючке висит его старый зеленый свитер, истершиеся шерстяные нитки исчезают в размножающихся дырах. В этот сентябрьский день Гарри не покидает чувство, что если его самого потянуть за ниточку, он весь распустится, как неумелое вязание.

Когда-то этот зеленый свитер выглядел элегантно, профессионально – словно Гарри знал, что он делает. Как человек, понимавший свое ботаническое ремесло. Когда он был моложе, женщины-сотрудницы спорили, кого им напоминают его голубые глаза: Пола Ньюмана или Лоуренса Аравийского [13]. Они наблюдали, как он ухаживал за новой партией саженцев: его пальцы сочились прилежной, бережной любовью. Иной раз казалось, что он сливается цветом с деревьями, покрывается пятнышками орхидей. Молодые девчонки-стажерки шептались о том, как он вызвался работать в вечернюю смену, когда должна была зацвести гигантская кувшинка. Некоторые из них тоже пришли в оранжерею под предлогом учебного интереса. Они прождали два часа, и в четверть десятого самая нетерпеливая спросила: