Под розой - Мария Эрнестам Страница 10

20 июня

На часах три. Лунный свет струится в окно и наполняет комнату шизофреническим светом, освещая и затемняя одновременно. Раньше я не верила во всю эту чушь о Луне и ее влиянии на нас, людей. Теперь я уже не так категорична. Мне удалось убедить свой разум, но не чувства. Разум говорит мне, что если Луна способна перемещать огромные массы воды, то легко может управлять и нами, людьми, ведь мы большей части состоим из воды. Ребенком я представляла, как она, словно магнит, притягивает к себе младенцев или кошек через весь космос и как они плюхаются на лунный грунт; сперва барахтаются, пытаясь побороть силу притяжения, но вскоре сдаются и остаются там навсегда. Так я объясняла себе таинственные исчезновения. Может, поэтому и настояла, чтобы из моей комнаты в летнем домике на Западном побережье, который позже стал для меня постоянным местом жительства, было видно по ночам Луну. Так я могла следить за ней: а вдруг она выберет меня своей следующей жертвой.

Странно, но мне было совсем не страшно лежать одной в постели и следить за нарастающей Луной. Во время полнолуния в комнате становилось светло как днем. Но я была настороже. Мне казалось, что мы с Луной заключили соглашение: я обязана была восхищаться ее красотой и переменчивостью, а она взамен оставляла меня в покое и не забирала в космос.

Теперь, даже сидя за импровизированным столом, я могу видеть Луну. В который раз я поражаюсь тому, сколько поколений людей она приводила в восхищение. Я думаю о бедных китайцах, которые боготворили ее, пока американцы не построили космический корабль, чтобы слетать туда и прогуляться по ней. Мне было скучно смотреть по телевизору на Нила Армстронга, расхаживающего по ее поверхности, которая при ближайшем рассмотрении оказалась грубой и неровной, хотя дикторы без конца повторяли, какой великий момент в истории человечества нам довелось наблюдать. А ведь этот полет разрушил все иллюзии китайцев, потому что Луна оказалась совсем не такой красивой, какой казалась издалека. Теперь она была осквернена наукой и технологией и утратила свою божественность. Вот так обычно и бывает со всем, что выглядит гладким и красивым снаружи. А подойдешь ближе — и увидишь кратеры.

Снаружи мое детство, наверно, тоже выглядело на зависть благополучным. Все считали моих родителей приятными людьми, и хотя у нас дома частенько царил полный бардак, для знакомых мы были «современной», «открытой» и «душевной» семьей, символом нового общества, в котором женщины работают, а мужчины помогают им по хозяйству. Когда к нам приходили гости, за кухонным столом нередко разгорались жаркие дискуссии по этому поводу. До моей спальни доносился истерический смех. После нескольких бутылок спиртного дискуссии перерастали в споры, но к тому времени меня уже успевали отослать из кухни.

Когда маме скучно или что-то не по ней, достаточно заглянуть в ее потемневшие от гнева глаза, чтобы понять — пора уносить ноги. Иначе сыпался град обвинений, она кричала, как ее достали. Больше всего доставалось нам с папой: с маминой точки зрения, на свете не было существ бесполезнее и никчемнее. Папа пытался защищаться, я же молчала, вынашивая планы мести. Пришлось ждать, пока мне исполнится семнадцать лет, но дело того стоило.

Вспоминая при свете луны мамины припадки гнева, я снова и снова прокручиваю в голове ход событий. После скандала она вылетала из дома, крича, что никогда больше не вернется. Иногда отсутствовала пару часов, иногда — пару дней. Я боялась, что мама сдержит слово и не вернется. И в то же время злилась, что она снова и снова заставляет меня испытывать этот унизительный страх. Вернувшись, она не позволяла вспоминать о том, что произошло. Об извинениях не могло быть и речи, подразумевалось, что это мы с папой во всем виноваты.

После случая с Бриттой во мне что-то изменилось. Я начала видеть на Луне кратеры. Мама испытывала мое терпение. Во мне словно образовались два «я»: одно светлое, которое хотело быть хорошей девочкой, и другое — темное, которое мечтало только об одном: отомстить. Светлое «я» пыталось вести себя хорошо, молчать, все понимать, помогать мыть посуду, убирать в доме, делать покупки и ничего не требовать. Темное «я» отказывалось причесываться и умываться, оно высмеивало светлое «я», мечтало уехать в Африку и строило планы мести.

Мое светлое «я» рыдало в подушку из-за маминой жестокости и неспособности любить. Часть меня по-прежнему надеялась, что мама войдет, увидит мои слезы, поймет меня, утешит, и все изменится к лучшему. Но мое темное «я» уже продумывало, как ей отомстить. Пиковый Король навещал меня все чаще, убеждая, что задуманное мною убийство освободит меня раз и навсегда и что он поможет мне его совершить. Иногда он намекал, что мама мне не родная и что мне не должно быть совестно за то, что я собираюсь сделать. Этот поступок должен был избавить меня от страданий. И не только меня — всем будет лучше без мамы.

Он подбадривал меня. Благодаря ему я чувствовала, что смогу совершить то, после чего у меня начнется настоящая жизнь. Я начала с почерка. Я с самого начала чувствовала, что в будущем мне пригодится, если мой почерк будет похож на мамин. Я заставляла пальцы выводить не буквы из прописей, а копировать мамин летящий почерк с элегантной завитушкой вокруг «у», резким «с», размашистым «ш». Нужно ли говорить, что мне это удалось? Я научилась виртуозно подделывать мамин почерк. Наши стили письма были столь похожи, что даже сама мама не могла угадать, где чей.

— Только это и подтверждает, что ты действительно моя дочь, — сказала она как-то раз. А я подумала, что силой воли можно добиться сходства, которого просто не может быть.

Сегодня мне позвонила Ирен Сёренсон. Она больше не в силах выносить одиночество.

— Никто ко мне не заходит, — обвиняющим тоном сказала она, и я представила, как она сидит со своим ястребиным носом и поджидает добычу, чтобы заклевать ее до полусмерти, а потом съесть еще шевелящуюся. Она напоминает мне о пауках, которые оплетают свои жертвы липкой паутиной, впрыскивают в них яд, от которого размягчаются внутренности, и потом высасывают содержимое, оставляя только сухую оболочку. Ирен Сёренсон знает, как обеспечить себе питательный обед, и ей нет нужды прислушиваться к советам кулинарных гуру по телевизору. Она питается чужой энергией. Это ее жизненная философия. Не космической энергией, а энергией других людей, как вампир.

Как получилось, что она прочно обосновалась в моей жизни? Как я такое допустила? Все дело в чувстве вины, в потребности ее искупить. Когда из-за больной спины я больше не могла выполнять тяжелую, но такую любимую работу в туристическом бюро «Якоби», мне пришлось досрочно выйти на пенсию. С таким же успехом я могла бы досрочно отправиться в мир иной. Ни уговоры Свена, ни его слова о том, что теперь у нас, наконец, появится свободное время для себя, не могли убедить меня, что я кому-то еще нужна. Видимо, я прямо-таки излучала никчемность, потому что через пару недель моего вынужденного безделья мне позвонила женщина из местного отделения «Красного креста» и предложила поучаствовать в их благотворительной деятельности по помощи престарелым.

Эта организация не была призвана подменить государственную заботу о престарелых, хотя на практике так оно часто и происходило. Социальных работников не заставишь встать на стул, чтобы достать что-то с верхней полки, а тетушки из «Красного креста» охотно делали все, о чем их просили, не задумываясь о последствиях. Официально их обязанности заключались в том, чтобы периодически обзванивать определенную группу стариков, выясняя, живы ли те и есть ли у них еда. Такая работа показалась мне вполне приемлемой: разве сложно сделать пару телефонных звонков в день. Свен, правда, заявил, что старикам могли бы позвонить и их дети, но я возразила, что полагаться на своих детей еще глупее, чем на социальных работников.