Шахта - Михаил Балбачан Страница 100

– Ты ж говорил, лицо у ней лошадиное, – нарочно подтрунивал Леха.

– Так это когда было, мне теперь и самому это странно. Дурак был, – сокрушался Колька. – Эх, кабы я тогда не… Все равно никуда теперь не денется, моя будет!

– Я считаю: бабе ум ни к чему. И характер тоже. Мой тебе совет: бросай лучше ерундить. Мало ль девок вокруг? Ты у нас ходок известный, взять хоть эту, как ее?

– Ни … ты, Лешка, не соображаешь! Нашел с чем сравнивать. Не встречал я еще таких, как она. Это ж, …, совсем другое дело!

Как-то во время перерыва в кинокартине Левицкая попросила его:

– Ты бы, Слежнев, познакомил меня со своим бригадиром, что ли.

– Как хотите, Елизавета Сергеевна, а только он малокультурный персонаж, кроме как о производстве говорить ни об чем не может, к тому же…

– К тому же?

– Ну не способен он такую девушку, как вы, понимать. Еще, чего доброго, обидит вас, придется мне тогда… А мы ведь с ним приятели как-никак.

– Не беспокойся, Слежнев. Если не забыл, я вполне могу сама за себя постоять.

Колька эту ее просьбу так и не выполнил. Все время находились разные причины. Но через неделю он повстречал их, идущих вместе по улице и увлеченно беседующих. Более того, она держала его под ручку, словно буржуя какого. Колька сперва чуть не умер на месте, но потом взял себя в руки и нарочно пошел им навстречу, как бы случайно. Поравнявшись, поздоровался, а они ответили так безразлично, словно бы не узнали его. Разговор же у них, как ни странно, велся о чем-то жутко скучном, вроде того, что в газетах на первой странице печатали.

Весь тот вечер Слежнев прослонялся около ее дома. Если бы она только улыбнулась ему или проехалась ехидно насчет Ермолаева, как она умела, он бы все ей простил. Но она все никак не шла, а когда наконец появилась, вышло совсем по-другому, не так, как он надеялся:

– Чего ты тут отираешься, Слежнев?

– Да, так… Я думал… Завтра в клуб артисты из области приезжают, я уже билетики прикупил. Вот…

– Завтра не смогу. Ты бы лучше еще кого-нибудь пригласил. И вообще, нечего тебе все время за мной таскаться.

– Но как же так, Лиза? Почему?

– А все так же. Надоел ты мне. Пытаешься с вами как-то по-человечески… Так что давай, Слежнев, оставь меня в покое, сделай одолжение. У тебя что, других дел нету?

И ушла.

Всю свою недлинную жизнь Колька свято верил, что может заполучить все, чего бы ни захотел. К примеру, захотелось ему мотоцикл – и пожалуйста, купил. Подзанял только деньжат у того же Лехи, и вот он, в сарае стоит. Захотел на гармошке выучиться – мигом выучился! И очень даже просто. Опять же, захотел поиметь Нюрку Пиченюк, первую красавицу на шахте, и тоже никаких проблем, хотя многие не верили. А тут вдруг нашла коса на камень.

Между тем у Ермолаева с Левицкой завязались какие-то странные отношения. Ночи напролет они бродили по степи, болтая обо всякой ерунде, а то и просто молча. Бедный Колька высох от ревности. Он часами раздумывал, почему все так неудачно сложилось, перебирал всю свою жизнь, эпизод за эпизодом, и всякий раз приходил к выводу, что человек он необыкновенный, совершенно не такой, как другие-прочие, потому их любовь с Лизой обязательно должна была совершиться, не могла она никого другого встретить, кто смог бы ее понять и оценить. И всякие там Лехи были тут совершенно ни при чем. Он легко убедил себя, что общение у нее с Ермолаевым чисто товарищеское, какие-то там дела, но все равно одна мысль об этом была ему нестерпима. Он придумывал необыкновенно сложные причины, вследствие которых она временно отдалила его от себя. Бедный Колька даже не подозревал, какая глубокая пропасть лежала между ним и Левицкой. К тому же она была лет на пять старше них с Лехой.

На работе он теперь все больше волынил, чуть не спал на ходу, а в остальное время вел самое эфемерное существование. Устроил в бурьяне близ ее дома «наблюдательный пункт», форменное звериное логово. Забравшись туда, он вечерами подстерегал Левицкую, умудряясь как-то не попадаться на глаза. Для успокоения совести внушил себе, что таким манером охраняет ее от неких страшных опасностей. Во время ее прогулок с Ермолаевым Колька с горящими глазами крался за ними, напряженно вслушиваясь в негромкие, неразборчивые их разговоры. Иногда, чтобы лучше разобрать, он подбирался слишком близко, но они так ни разу и не заметили, словно был он до того незначительным, что его и разглядеть-то нельзя. Временами ему мерещилось, что головы их слишком близко склоняются друг к другу, и рука его безотчетно сжимала булыжник. Колька чувствовал, что все глубже погружается в бездонный колодец. Леху он теперь ненавидел. До судорог. «Чем он ее взял? Чего она в нем нашла, в байбаке этом безмозглом?» – беззвучно шептал он, уставясь в Лехину спину, когда они спускалось в клети или шли по извилистым темным выработкам. Все теперь было ему противно, прежние товарищи обернулись злейшими врагами, только и ждущими, чтобы исподтишка нагадить. Даже мать, женщина слабохарактерная и очень его любившая, представлялась ему какой-то мегерой.

Шли дни. Слежнев все дальше скатывался в пьяную муть. Выходя с шахтного двора, он, как на службу, отправлялся шпионить за Левицкой, а если та была на работе, то – в пивную. Там для поднятия настроения он подливал себе в кружку водки, и начиналась безумная карусель, кончавшаяся обычно черт знает где и чем. Просыпаясь теперь по утрам, он частенько обнаруживал, что морда разбита, все тело ломит, а сам он валяется в канаве под чужим забором. И в больной его голове всплывали жуткие картины. Вроде бы он пил где-то самогон, а потом бил кого-то жестоко. В другой раз, наоборот, какие-то со зверскими харями, хакая, топтали его самого. Он вспоминал, содрогаясь, что гнался за кем-то по темным закоулкам или нет – это сам он драпал во все лопатки от милиции. А вот как наяву: он дерет незнакомую ноющую бабу с распухшим кровоточащим носом. От таких воспоминаний его пробирал озноб, и он принимался доказывать себе, что все это не более чем похмельный бред. Слежнева начали регулярно прорабатывать за прогулы, получать он стал мало, по крайней мере, приносить деньги домой перестал совсем.

Короче говоря, он превратился в жалкое подобие того разбитного, не знающего уныния парня, каким был еще недавно. Погруженный в мрачные переживания, он окончательно перестал отличать реальность от болезненных видений. Впрочем, одно из таких видений было очень даже реальным – обрамленная жесткими черными кудрями физиономия Деброва. Кольку в его мрачном расположении как магнитом тянуло к этому человеку. Как-то они столкнулись на пятачке у пивного киоска, где собиралось обычно избранное поселковое общество. Дебров, видимо, обрадовался встрече и полез обниматься.

– Гляжу я на тебя, паря, тоскуешь ты чего-то.

– Отстань Семка, оставь меня в покое!

– Ты что же это, не уважаешь меня? Брезгуешь?

– Нет, это я так, не хочу ни с кем разговаривать, и всё.

Дебров сочувственно подлил ему водочки. Потом они взяли еще по пузырю и хорошо посидели на лавочке в парке.