Про Иону - Маргарита Хемлин Страница 101

— Ух, влипли! Полторы улицы, а мы как дуры плутаем. Люди! Где улица Фрунзе?

Из калитки вышел дядька — и к нам с кулаками:

— Шо вы пьяные орете, спатэ нэ даеты! Через дом ваша Фрунзе. Кого там шукаетэ?

Я говорю:

— Вульфов ищем. Арон Вульф. У него сейчас сын живет, Григорий.

Дядька оживился:

— Шо я, Арончика нэ знаю и Гришку його? Я их як облупленных знаю. А вы им хто?

Любка на меня показывает:

— Это его жена. А это дочка. Проведете?

Спасибо, провел. Дом оказался в самом конце улицы. Дядька молчал-молчал, а потом говорит, уже под калиткой:

— Сами стукайтэ. Я з нымы нэ звьязуюсь. И, чесно говорячи, вам тэж нэ совитую. Крим жоны, конечно. Якбы вдень, я б и проводжать не пишов. А внич — жалко.

И пошел обратно.

Любка постучала в окно. Зажегся свет — через стекло выглянул Гриша. Спросил в форточку:

— К кому?

Я попросила:

— Гриша, открой. Мы тут с дочкой и с Любой Гутник.

А он как ни в чем не бывало:

— Зачем приперлись?

Открыл калитку. Меня пропустил, Любку, а на дочку смотрит:

— Это кто?

Любочка ему:

— Папочка, это я, твоя родная дочь.

И смеется, идиотка. Так можно довести человека до инфаркта, если с непривычки.

В доме Гриша не спускает с Любочки глаз:

— Что ты с собой сделала?

Для разрядки вмешалась Гутничиха:

— Григорий, про Любу потом. Давай обсудим про вас с Женей.

А в комнате так: старик Арон, сын лесопромышленника Соломона Чернобыльского, отец Гришин, спит, глухой, потому и не реагирует. А в другой комнатушке темно — там, видно, мама Гришина, Лия Залмановна, отдыхает. Гришина постель на диване, рядом с кроватью Арона. Я сразу прикинула, что нам места нет. Только крошечная кухонька и верандочка со скамейкой — продувается вся насквозь.

Любка ведет свою линию:

— Может, ночью и не время, но мы не намерены откладывать. Все очень, очень серьезно, Гришенька.

Гриша понял, что такое дело, теснит нас к веранде, опрометчиво с его стороны было нас вести в комнату.

Любка уперлась:

— Папа пускай отдыхает, мы ему не мешаем. А ты, дорогой Гриша, сейчас же свои вещи соберешь и с нами двинешься в Чернигов, в свою квартиру. Иначе я и папу твоего на ноги подниму, и маму. Не посмотрю, что ночь.

Тут из другой комнаты вышла Лия Залмановна. Как была, в ночной сорочке, седые волосы распущены, босая. Понятно, перепуганная, щурит полуслепые глаза:

— Гришенька, что делается? — И бочком к Арону, тормошит его и заочно науськивает на нас: — Арон, Арон, вставай, беги в милицию, к соседям!

Господи! Ну кому это было надо?

Арон вскочил, как мог, ничего не понимает, не слышит. Лия кричит, Любка прижимает Гришу к стенке, моя дурочка хохочет, как ненормальная.

Я села на стул посредине комнаты и смотрю на них на всех. Теперь, думаю, ничего хорошего не будет.

Но Лия понемногу присмотрелась и узнала меня.

— Женя, что ты молчишь? Я с ума схожу, а ты молчишь, у меня сердце разорвется, такие коники устраиваешь.

Моя идиотка отсмеялась положенное, как в цирке, — и с объятиями к бабке:

— Бабулечка, ты меня не узнаёшь? Я твоя внучка, Любочка. Ты мне дерунчики сделай, я ужас как есть хочу. И дедушку успокой, ничего особенного не происходит, просто мы приехали в гости, заблудились. Сейчас быстренько покушаем и заляжем отдыхать, а завтра на свежую голову поговорим. Я прямо с ленинградского поезда к вам.

Вижу, Лия оседает на пол. Арон не лучше. Одну штанину надел, а вторую забыл, в Любу кулаком тычет:

— Женчина! Бросьте мою жену в покое, вы ее душите!

Кончилось мое терпение. Встала и закричала:

— А-а-а-а-а-а!!!!

Тишина. И в полной тишине прозвучали мои слова:

— Арон Соломонович, Лия Залмановна, Гриша! Извините нас, что ввалились ночью. Но раз получилось, простите. Не чужие. Сейчас мы ничего выяснять не будем. Предлагаю: кто где лежал, там и лежать. Я имею в виду старшее поколение. Гриша ляжет на полу. Дочка с Любой — на Гришином диване. Я в кухне на скамейке прикорну. Мне ничего, я как будто на работе, на ночном дежурстве. Считаю до трех. Если не распределитесь по-хорошему, я иду на улицу и на попутках добираюсь в Чернигов. И ну вас всех к такой-то матери, сил у меня никаких нет.

Улеглись.

Под утро я кое-как встала, зашел Гриша.

— Что с Любочкой? В аварию попала?

— Почему? Она операцию себе сделала по улучшению внешности. Я не знала. Ее, видно, Любка подбила и деньги дала. Что, тебе не понравилось?

— Я толком не рассмотрел, вроде ничего. Думал, что она поуродовалась как-то, потом восстанавливалась, потому и перекроилась. А она, значит, от нечего делать. И сколько ж стоит?

— Не знаю.

Сидим, молчим.

Гриша вздыхает:

— Отец совсем плохой, и мама тоже. Из ума выживают потихоньку.

Я тут ввернула к месту:

— А ты, Гришенька, вернулся в свой разум? Дурь бросил?

— Хочу. А не получается. Пойду воды принесу.

Взял ведра и пошел.

Я зашла в комнату: спит Арон, спят Любка с Любочкой. Тишина и покой.

Лия Залмановна вышла и ко мне шепотом:

— Женечка, Любочка-то у нас какая красавица стала. Выросла, выровнялась. А то я переживала, что она в вашу линию некрасивую. Так переменилась, так переменилась!

Линия! Тоже мне, подарок на выставку красоты. Что сама Лия, что Арон, что Гриша. Но я пожалела забивать старухе голову насчет операции. Пусть радуется, как хочет.

Завтракали вместе на веранде. Лия сделала драники, сметанка с базара, молочко, варенье жерделевое с чаем. Правда, засахаренное, с прошлого года, но вкусное. Старики беседуют с Любой про учебу, про Ленинград. Столько лет не виделись — радость.

Я наблюдаю, внешность изменилась, конечно, сильно. А нутро не переделаешь. Потихоньку привыкаю к доченьке. Гриша смотрит, любуется.

Тут первую скрипку взяла Гутничиха:

— Ну что, Гриша, сегодня домой поедем или как?

Лия замахала руками:

— Ни Боже мой! Когда еще рядышком, по-хорошему… Оставайтесь, гостите. Мы Любочку десять лет не видели. Субботу-воскресенье побудьте хотя бы, а в понедельник утром поедете.

На том и порешили.

В доме запустение. Одна слепая, другой глухой. По возрасту вроде еще ничего, а здоровья совсем нет. Лия с войны, после травмы на заводе видела неважно — стояла за токарным станком, в глаз попала стружка, а не лечилась. Какое тогда лечение. Арон — ходячий инвалид по ранению.