Про Иону - Маргарита Хемлин Страница 104

Гриша ему разъясняет, что дом продан, возвращаться некуда. Арон гнет свою линию, что надо деньги за дом вернуть покупателю, объяснить ситуацию и не делать никакой проблемы на голом месте. Причем рвется сам ехать в Остер и улаживать. Лия подпевает, особенно напирает на мое к ним негативное отношение.

Гриша, конечно, понимает, что упреки в мой адрес беспочвенные. Но тем не менее.

В общем, не уследили мы за Ароном. Поехал он вместе с Лией в Остер. Хорошо, хоть записку оставили.

Вернулись. Белые, как смерть. Лия хватается за голову. Арон молчит, машет руками на нас с Гришей:

— Вы гады, а не дети! Вы за нашей спиной по доверенности продали дом Тыщенке. Он нас выгнал. Он теперь сам в этом доме живет, а свой отцовский детям оставил. Ему хорошо. А нам что делать? Если б не Тыщенке, я б договорился, а с ним и говорить не намерен. Лучше на улице сдохну.

Гриша ему:

— Вы соображайте, папа, как следует. Тыщенко — не Тыщенко. Кто ж из купленного по закону дома будет вам в угоду выселяться? И если хотите знать, денег за дом нету. Мы на ремонт одалживали, а домовые деньги потом заплатили. И Женя, между прочим, чтоб за вами ходить, на полставки перешла. Это тоже из семейного бюджета вычтите. Так что сидите и не дергайтесь. Вам тут тепло, вам тут внимание, а вы перед людьми позорите нас.

Арон свое:

— Отдай, сколько осталось. Хоть на сарайчик хватит? Лишь бы в Остре.

Гриша свое:

— И как в сарайчике? Зимой? Под снегом? У вас здоровья с мамой нет такие фокусы выделывать. Живите тут и не портите нервы окружающим.

Скандал.

Я Грише говорю, что у Арона начинается старческий склероз, а Лия никогда и не находилась в своем уме, так что надо за ними смотреть, чтоб они сами себе не навредили.

А как смотреть? Уходить с работы и стать привязанной?

Старики притихли. Но оказалось, перед бурей.

В один день прихожу домой — их нет. Побегала по двору, поспрашивала соседей. Ничего.

На следующее утро звонят — Тыщенко из Остра.

— От это ж узнав ваш номер по справочной. Бегом приежжайте за своими старыми. Я их у сэбэ пока держу, исты дав. Но довго не вытэрплю. Якшо до вечора вас нэ будэ — пускай их милиция бэрэ.

Гриша договорился, взял грузовик у себя на базе, поехали.

Приехали ночью. Арон и Лия спят как ни в чем не бывало.

Тыщенко с женой смотрят на нас волком:

— Слидкувать трэба за нэнормальнымы. Являються, як до сэбэ. Я тут и крышу перекрыв, и забор поминяв, и ще. Я им свою с жинкою кровать уступив. Поспалы трошки — теперь будить, и забырайте. И учтить, ще раз повторыться концерт — напишу заяву в милицию.

Стали будить — Арон со сна никак понять не может, что делается. Лия кричит, чтоб их бросили в покое. Гриша цацкаться перестал, такой разозленный был, одного за другим стащил с постели и громко так, строго говорит:

— Папа и мама, сейчас придет милиция, и вас заберут в тюрьму. И меня вместе с вами. Если мы сейчас же не уедем, плохо будет. Надо будет платить огромный штраф. Тогда никаких денег от дома не останется. А если мы сейчас поедем, мы всё спокойно между собой обсудим и решим.

Кое-как затолкали Арона и Лию в кабину, я — в кузов. Хоть ночь, а поехали.

Дома Арон, как ни в чем не бывало, спрашивает у Гриши:

— Ты знаешь, сыночек, что отец Тыщенки тайком ходил к Еве и она от него была беременная?

— Не знаю. И что?

— А то, что у Евы родился ребенок и Тыщенко его забрал себе по договоренности с Евой. Еще до того, как на другой женился. И в Остре знали. А когда немцы пришли, у Тыщенки уже двое было — Евин и от жены. Он Евиного под печкой прятал, как еврея, а Ева по Остру бегала не в себе, и он боялся, что она своего ребенка прибежит забирать. Так Тыщенко сначала ребенка в лес отвел и в сторожке приказал ему сидеть тихо, а потом Еву убил, чтоб она ребенка не выдала. Она ж бегала и кричала: «Соломон вернется». Она ребенка Соломоном назвала — от себя. А Тыщенко его Семеном записал.

— И где теперь Семен?

— Никто не знает. Сергей Тыщенко после того, как Еву застрелил, пошел за хлопчиком — а в сторожке пусто. Рвал на себе волосы, вешался. Водой отливали. А хлопчик пропал.

— И что?

— Я тебе рассказываю, как было.

— Почему раньше не рассказали?

— Ты про то, что его батько Еву застрелил, знал?

— Ну, знал. А про сына Евиного не знал.

— А если б прознал, хату продал бы?

— Продал. Какая разница? Столько лет прошло. А вы почему молчали про Евиного пацана?

— Молчал, потому что тогда при желании можно было б старшего Тыщенку оправдать перед совестью по большому счету. А ему оправдания не может быть. Я сейчас тебе рассказываю, чтоб уничтожить между нами последнюю тайну. Чтоб нас ничего не связывало. Ты мне не сын после этого. И деньги мне не нужны. У нас с матерью пенсия, слава Богу, есть от государства. Прокормимся. Объявляем официально. Вы в нашу комнату не заходите. Мы посторонние. Моисей евреев сорок лет по пустыне водил, потому что жизнь прожить — не поле перейти. Я тебе как отец говорю, подумай.

Эхо, значит, прошедшей войны.

На таком фоне произошедшего мы с Гришей сплотились ближе. Пришлось нелегко. Посторонние-посторонние, а родные. Они крепились долго, не разговаривали с нами. Арон сам спускался за газетами к почтовому ящику. Сначала прочитает, потом тихонько подложит в нашу с Гришей комнату. Подчеркивал красным карандашом, на что Грише полезно обратить внимание.

По вечерам вместе в молчании телевизор смотрели. Только в конце программы «Время», после погоды, Лия выносила свое суждение:

— Бэз осядки.

Или:

— С осядки.

Очень беспокоилась насчет осадков.

Дочка звонила редко, писала письма с фотографиями под пальмами. Не жаловалась, про Любку и Давида не упоминала. Я тоже писала, конечно. Про обстановку в доме — ни слова. Про здоровье — обязательно.

Притерпелись. Понемногу Арон отошел, начал заговаривать с Гришей про политику. Стали есть мою еду, не привередничали. И таблетки от меня принимали с доверием.

Особенно нам с Гришей тяжело: скучали по Любочке, не надеялись увидеться.

Тут — перестройка в разгаре и так далее.

Стали ждать погромов. Лия, например, с уверенностью готовилась каждую минуту. На ночь подпирала дверь шваброй, пристраивала табуретку. До тех пор, пока ночью Арон об эту табуретку не расшиб себе лоб, когда упал по дороге в туалет.

Нервы, конечно, переживания. Но ничего.

А в 92-м приехала наша Любочка. И подгадала, чтоб на свой день рождения.

Рассказывала мало, слушала меня, Гришу, бабушку с дедушкой. И ласковая, и тихая.