Рукопись, которой не было. Евгения Каннегисер – леди Пайерлс - Михаил Шифман Страница 11

Говорю тебе все это, моя дорогая, не для того, чтобы огорчить тебя. Просто чтобы ты не возлагала особых надежд на возможность брака.

Я никуда не хожу, провожу вечера с семьей или друзьями. Когда гляжу на брата и его жену Нину, меня берут сомнения. Сейчас они очень счастливы друг с другом, но у нее слишком много свободного времени (у них в доме служанка), а она очень умна. Домашней работы для нее почти не остается. Мой брат целыми днями на работе, а когда наконец добирается до дома, чувствует себя очень усталым. Ей просто необходимо найти какое-нибудь занятие. Но она никак не может решиться. Чем все это кончится?

Помнишь тот вечер на «Грузии», когда я сказал тебе, что в Цюрихе есть одна девушка… Сейчас она больше меня не занимает, но тем не менее она существует. Мне нужно будет поговорить с ней, как только я вернусь в Цюрих. Она очень хорошая девушка, намного моложе меня, скрипачка, причем хорошая скрипачка и к тому же весьма образованна. Она не может сделать и шага, не спросив разрешения родителей. Наши отношения были в начальной стадии. У нас не было никаких планов на будущее. Сейчас, после возвращения из Ленинграда, я написал ей теплое письмо, намекнув, что в России у меня произошли изменения. Она умная девушка и поймет. Возможно, наши с ней отношения останутся дружескими. Но она очень «европейская» женщина, поэтому не исключено, что больше не захочет видеть меня. Что ж, будет жалко, но не более того. Посмотрим.

Прочти последние строчки в статье Гамова в Nature от 13 сентября.

Цюрих, 2 октября 1930 г.

Моя дорогая и далекая Женя!

Действительно ужасно, как много времени проходит между письмом и ответом на него. Прости меня – не могу вспомнить, почему ты считаешь, что мое письмо из Ленинграда было сердитым.

Я приехал в Цюрих чудным вечером. С моей улицы видны горы и глубокое звездное небо над ними. Целыми днями работаю с утра до позднего вечера. Беседую с Паули; мы обсуждаем письма, которые пришли за время его отсутствия. Наши взаимоотношения довольно странные. Обычно он говорит: «Вот письмо от господина такого-то, который вычислил то-то и то-то, но я не могу через него продраться. Уверен, что в его вычислениях должна быть ошибка».

После некоторых раздумий мне обычно удается найти ошибку. Я бегу к Паули и на доске пишу математическое доказательство того, что он, Паули, был прав, ошибка критическая. Паули обычно говорит, что хотя я ему по физике не очень интересен, но ему со мной удобно, при таком ассистенте, как я, он может продолжать оставаться ленивым. «Вы, Пайерлс, идеальный ассистент!»

Я поговорил по телефону с Лилли Фенигштайн (девушка, о которой я писал тебе в предыдущем письме). Кажется, она не обижена на меня, что означает, что я был менее важен для нее, чем я себе вообразил. Я рад, скорее всего мы останемся добрыми друзьями.

Димус воспринимает все с усилением в сто раз. Был очень рад, найдя в конверте твою фотографию. Да, я ищу учительницу русского языка!

Как тебя встретили на работе? Всем привет.

Ленинград, 3 октября 1930 г.

Дорогой Руди!

Очень горда тем, что ты понимаешь мои письма. Ты очень умный мальчик – многие не понимают мою писанину даже по-русски.

Ты спрашиваешь меня, нравится ли мне моя работа или это занятие для денег. Я очень люблю физику, а сейчас я работаю с «чистой» физикой. Я люблю думать.

[На следующее утро]

Вчера вечером на этом месте я заснула. Ночью встала, подошла к окну и всю ночь думала о тебе. Нина крепко спала в своей постели. Милый, я не очень высокого о себе мнения. У меня есть идеи, я все схватываю легко на ходу, но в то же время я слишком «женщина», слишком скольжу по поверхности, не углубляясь (ты понимаешь?)… Конечно, я предпочитаю мою нынешнюю работу любой другой, без нее мне было бы трудно. Я люблю оставаться в своей башне одна, когда все расходятся по домам.

Не знаю, что готовит мне жизнь, но в душе я авантюристка в высоком смысле этого слова. Руди, я слишком молода, и вполне возможно, что меня ждут приключения, смена профессий. Знаешь, дорогой, так трудно и даже грустно точно знать свое будущее. Будущее должно оставаться неизвестным и быть ярким, да? Как только оно становится тебе известным, ты становишься рабом настоящего. Руди, моя писанина становится слишком философской, но ведь ты понимаешь не только слова, но и их глубокий смысл, да? Ты знаешь, я пишу не только шуточные куплеты, но и серьезную поэзию. Иногда написанное даже мне нравится. Обычно я никому этого не показываю, но твое мнение мне бы хотелось услышать. Жаль, что ты не сможешь понять… Сейчас я думаю, не написать ли мне рассказ или повесть, но это слишком трудно.

Если бы я могла делать все что хочу, наверное, я бы путешествовала и писала бы книги об увиденных городах, их жителях и звездном небе. Иногда мне хочется стать писателем. Но в другие дни мне хочется стать инженером, не на фабрике в большом городе, но где-нибудь в лесу, в горах. Чтобы вокруг была дикая природа и дикие люди. В таком месте хорошо думается и легко пишется. Помнишь Байдары?

О «приключениях». Поскольку ты различаешь любовь и приключения, мне легко объяснить тебе мою точку зрения. Являются ли приключения аморальными? И что морально?

Я понимаю мораль только по отношению к самой себе. Если, вспоминая о чем-то, мне хочется «рычать» на себя – брр, – то, что всплыло в моей памяти, было аморальным. Моральные «приключения», после которых не остается горького осадка, вероятно, возможны, но все же, на мой взгляд, это профанация любви, слов, поцелуев. Это как фокстрот под Седьмую симфонию Бетховена (ты понимаешь?) ‹…›

[6-го утром]

Вернувшись домой 4-го, я нашла твое письмо из Берлина на обеденном столе, а письмо из Цюриха разбудило меня сегодня утром. Мне показалось, что это ты вошел в мою комнату. Дорогой, я была так рада твоим письмам! Мне грустно, что еще не могу писать тебе на русском.

Я немного боюсь этого, потому что вспомнила рассказ Мопассана: француз влюбляется в английскую девушку и женится на ней. Она очаровательна, но почти не говорит по-французски. Они были очень счастливы до тех пор, пока она не выучила французского. Тогда он понял, что она глупа и вульгарна, впал в тоску и был несчастен всю оставшуюся жизнь. Это ведь не наш случай, нет?

Мой дорогой мальчик, у меня мало надежды на хороший конец нашей истории – я имею в виду нашу жизнь вместе в Цюрихе. Но я оптимист. У нас еще много времени впереди, мало ли что может случиться. Как в романах, вдруг ты найдешь сто тысяч на улице, или умрет американский дядюшка и оставит тебе в наследство дом в Новом Орлеане, ну и так далее. Да?

Если серьезно, дорогой, стоит захотеть чего-нибудь очень сильно, и все получится. Руди, я так хочу тебя увидеть! Скорее бы март.

Цюрих, 8 октября 1930 г.