Простой, как снег - Грегори Галлоуэй Страница 11

Отец был упрямым человеком, и или из-за этого упрямства, слепой уверенности в свои способностям менеджера й учителя, или силы желания не позволить жене стать предметом насмешек сотрудников, бился с ней больше года. Наконец они отказались от этой идеи. Я не знаю, кто первым поднял белый флаг, но однажды отец уехал на работу, а мать осталась за кухонным столом в халате с чашкой кофе. Ее дни члена рабочего класса закончились.

Теперь она проявляет свою некомпетентность бесплатно. Она также некомпетентна, как домашняя хозяйка, как и сотрудница фирмы. У нее толком не получается никакое дело. У нее возникают проблемы со всеми домашними обязанностями. Если Что-то совсем не получается, она оставляет дело отцу, и он им занимается по возращении с работы. Однажды она не смогла открыть банку с куриным бульоном, и та осталась на кухонном столе ждать отца чтобы он ее открыл, а мать смогла начать готовить ужин. Это конечно означало, что ужин не ждал отца, вернувшиеся с работы. А это в свою очередь означало, что откладывалось время его отправления в берлогу. Отец мирился с подобным, когда мать работала, но это было не приемлемо, когда она целый день проводила дома. Он был недоволен.

— Разберись сама, — кричал он. — Реши эту проблему сама!

Я не знаю, сколько банок после этого открыли соседи, но ужин всегда был готов.

Самый большой, самый очевидный талант моей матери заключался в ее способности все правильно раскладывать. У нее в голове жило представление о том, как на обеденном столе должны лежать салфетки и подставки. Она проводила целые дни, а то и недели, выравнивая их, пока они не лягут правильно. Она занималась шторами, чтобы складки появлялись в том месте, где хотела она. До того, как у меня появился свой телефон, я иногда пользовался аппаратом, стоявшим у кровати в спальне родителей. Мать всегда орала на меня из-за того, что я нарушил положение одеяла или подушек, или Бог знает чего еще. Мы могли куда-нибудь опаздывать, но мать останавливалась у двери и поправляла одежду, висевшую на вешалке рядом с ней. Я шутил, что если мне проломят голову, и нужно будет везти меня в больницу, она все равно остановится перед вешалкой и только потом повезет меня. Она не считала это забавным.

Я всегда старался не возвращаться домой сразу же после школы, потому что дома для меня всегда находилось занятие. Требовалось что-то поправлять, или на меня кричали из-за того, что я нарушил положение каких-то вещей, или возникала какая-то проблема, которую мне требовалось решать вместе матери, или она что-то делала не так, а мне приходилось это исправлять. Она была женщиной, о которой кто-то должен заботиться, но я не собирался брать эту роль на себя.

Однако я не хочу, чтобы у кого-то сложилось впечатление, будто моя мать абсолютно не приспособлена к жизни. Она убиралась в доме (хотя отец жаловался, что она все пачкает: окна, столы и мебель), обычно у нее был готов завтрак к 7.30, и отец мог поесть перед выходом из дома. Ужин был готов к 18.35, за несколько минут до того, как отец возвращался домой после еще одного рабочего дня, в течение которого не разговаривал со своим партнером. Он быстро садился за стол и старался теперь уже не разговаривать с женой и сыном. Иногда по вечерам можно было услышать только звук вилок, царапающих по тарелкам. Темп устанавливал отец, быстро засовывая куски в рот. Мать ела удивительно медленно, ее манера еды была полной противоположностью манере отца. Я видел, как вилка с нанизанной едой движется к ней, но казалось, что ее тарелка никогда не пустеет. Каждый вечер мать оставалась за столом одна, медленно заканчивая ужин. Мы сидели с ней до конца только в праздники, и этого нам хватало на весь год.

Нельзя сказать, чтобы мать ужасно готовила, хотя я помню, как отец сидел над тарелкой с подгоревшим завтраком и бормотал:

— Как можно испортить яичницу?

Она имела склонность поливать куриные грудки гораздо большим количеством сливочно-грибного соуса, чем любили мы с отцом. Думаю, что такое количество соуса вообще никому бы не понравилось. Вероятно, это самое легкое для приготовления блюдо. Кладешь курицу в горшочек, заливаешь уже готовым соусом из банки, варишь рис и делаешь салат — и ужин готов. Она также готовила «экзотическое» блюдо — тунец, приправленный карри. В блюде был и тунец, и карри, но его ни в коей мере нельзя было назвать экзотическим. Моя мать использовала баночного тунца, затем брала банку со сливочно-грибным соусом (это был основной продукт нашей семьи), ложку карри и чашку риса быстрого приготовления. Судя по составу продуктов, можно понять, что получалось. Отец за каждым приемом пищи ел крекеры с Запахом устриц. У него имелся пластиковый контейнер, заполненный ими, и он приносил его из берлоги, ставил с одной стороны тарелки и время от времени отправлял в рот горсть маленьких несоленых восьмиугольников. Иногда он появлялся из берлоги в рубашке или свитере, запачканном спереди крошками крекеров.

Тогда он нес пластиковый контейнер в кухню, чтобы заново его наполнить.

Если у матери отсутствовало воображение, то она компенсировала его подачей блюд и раскладыванием подаваемого. Украшала она их всегда идеально. Посуда была изысканной. Когда мы на завтрак ели грейпфрут (что случалось часто — его испортить просто невозможно), на столе стояла маленькая черная коробочка с маленькими ложечками с зазубренными краями. Они специально предназначались для разрезанного на две половинки грейпфрута. После завтрака коробочка исчезала, а на следующее утро возвращалась на стол, и ложечки лежали на своих местах очень ровно и правильно.

Мать очень любила точность и прилагала усилия, чтобы все делать правильно. К сожалению, мешала ее некомпетентность. Она подавала ужин, за исключением случаев, когда ей было не открыть банку. Вот такой она была: все шло прекрасно, пока все получалось, но малейшее препятствие становилось огромной стеной, которую она не могла преодолеть. Мать становилась беспомощной, если все не шло гладко, или шло не так, как она это представляла.

У нас с Анной было два общих занятия — история и математика. Мы никогда не сидели рядом. Миссис Белл сама распределяла, кто где будет сидеть на математике, а на истории все могли рассаживаться, где хотят, и Анна всегда сидела впереди. Она часто спала на занятиях, или, по крайней мере, казалось, что она спит. Она опускала голову на парту, закрывала глаза, но всегда все слышала. Казалось, она знает о происходящем в классе больше, чем кто-либо. Если ее вызывали, она отвечала на вопрос, не шевелясь и даже не открывая глаз. Однажды на уроке истории мистер Моррисон был так раздражен ее «поведением», что потребовал сесть прямо и «обращать внимание». Анна села и принялась повторять рассказ мистера Моррисона о Мартине Лютере Кинге с самого начала, слово в слово. Тогда она четко продемонстрировала, что все время внимательно слушала. Она говорила три минуты, потом мистер Моррисон махнул рукой, и ее головка со светлыми волосами медленно опустилась на черный рукав свитера. Говорили, что все готы способны на подобное, но я в это не верю.

Мы с Анной разговаривали до и после занятий, но практически никогда не общались после их начала. Но мы постоянно поддерживали связь. Она обычно оставляла мне записки в моем шкафчике или передавала их с кем-то из своих друзей. Я открывал учебник и находил в нем записку от нее, аккуратно сложенную между страниц, на которых был заданный текст. Я подозревал, что она владеет магией, способна открывать замки, забираться в мой шкафчик и оставлять там вещи. Это были необычные записки. Она пересказывала подслушанные разговоры, интересные факты, услышанные на уроках; встречались вырезки из газет, даже записки других ребят. «Сегодня утром нашла это у своего шкафчика: „Я тебя ненавижу. Никогда больше не хочу тебя видеть. Ты говорил, что это неправда, но я видела твою машину перед ее домом. Ты врешь, и я не могу это больше терпеть. Я тебя ненавижу. P.S. Позвони мне попозже“».