Цирк Кристенсена - Ларс Соби Кристенсен Страница 11

Учитель Халс прерывает меня:

— Нет, нет, нет. Начни сначала!

И я начинаю сначала. Прикидываю, не перескочить ли попросту через эту искристую росинку, но разве перескочишь — учитель Халс сразу заметит. По мере приближения к злополучной строчке меня бросает в пот, вдобавок поэт снабдил ее восклицательным знаком, чтоб не было никаких сомнений: эти два слова должны стоять в стихотворении как столб, как свая; голос у меня дрожит, я на грани обморока, выкрикиваю строчку, словно это поможет, но получается только хуже: искристая росинка!

Учитель Халс качает головой, кладет руку мне на плечо и, стало быть, прерывает в третий раз. Многовато на протяжении одного стихотворения.

— Ты насмехаешься над стихами Обстфеллера? — спрашивает он.

— Нет, ни в коем случае.

— Тогда повтори за мной: искристая росинка! Громко и отчетливо, чтобы мы постарались не промочить ноги!

Я собираюсь с силами, и все равно безуспешно, получается, как всегда, еще хуже:

— Исклистая лосинка!

Учитель Халс наклоняется ближе, словно так лучше поймет:

— У тебя изрядный дефект речи.

Я на миг отворачиваюсь:

— Да.

— Поэтому ты такой тихоня?

— Да.

Учитель Халс поворачивает меня к себе:

— Вдохни поглубже и скажи: рододендрон!

Никакого рододендрона я в стихотворении Обстфеллера не вижу, там есть белое небо, алое солнце и высокие дома, есть нарядные господа, улыбающиеся дамы и смирные кони, но рододендрона нет и в помине. Учитель Халс не заставит меня сказать «рододендрон», коль скоро Обстфеллер такого не писал. Он мог бы написать «гляжу на увядший рододендрон». Но не написал. И я молчу.

Учитель Халс начинает терять терпение.

— Я жду, чтобы разносчик цветов сказал — рододендрон!

Как можно тише я говорю:

— Лододендло.

Класс более не в силах сдержаться. Смех выплескивается наружу. Путте хохочет громче всех. Даже учитель Халс невольно смеется.

— Эх ты, лододендло. Искренне надеюсь, что тебе не придется развозить клиентам лододендло!

Одного у учителя Халса, во всяком случае, не отнять: я запомнил «Гляжу» на всю жизнь. И когда два года спустя, осенью 1967-го, впервые услышал «Дорз» и Джим Моррисон пел «Strange days have found us, strange days have dragged us down», мне подумалось, что и он, и Сигбьёрн Обстфеллер были боязливыми астронавтами на одном космическом корабле и оба попали не на ту планету, чтобы рассказать об этом мне, только мне. Какое-никакое, а утешение.

— Лододендло, — не унимается учитель Халс.

Наконец прозвенел звонок, но впереди в этот день еще пять уроков, и еще целых два года мне предстоит учиться в этом окаянном классе и каждое утро изнывать от страха. Только мысль о фендеровском «Стратокастере» не давала мне совсем уж пасть духом, однако меня и гитару разделяла не только солидная сумма денег, но, как я уже говорил, еще и огромное количество времени, а если время — деньги (я в этом сомневался, хотя опровергнуть сей тезис не мог), то электрогитара никогда моей не станет. В мрачные минуты я именно так и думал. Я тоже был из экипажа заплутавшего космического корабля. Кстати, как-то раз я слышал радиопередачу про некое место в Новой Зеландии, расположенное так, что, когда там наступал понедельник, в Шиллебекке, например, еще было воскресенье, и Новый год они справляли задолго до всех остальных. То есть можно позвонить в Шиллебекк из того места в Новой Зеландии и рассказать, как обстоят дела завтра. А если кто-нибудь из тамошних обитателей отправится по той или иной причине в Шиллебекк, то приедет во вчерашний день. Уму непостижимо. Одни живут с опережением, другие — с отставанием, разве это справедливо? Меня чуть не до смерти напугало, что время не повсюду одинаково. Выходит, Бог оказался скверным часовщиком. И мир двигался неправильно. Каждый человек жил в собственном своем времени. Но по некотором размышлении я решил, что этот порядок не так уж и плох. Ведь я мог бы поехать в Новую Зеландию и таким манером сэкономить день или два и быстрее с этим покончить, тогда как новозеландцы, совершив поступок, о котором горько сожалели, могли бы рвануть в Шиллебекк и сделать свой поступок несостоявшимся.

Ты дождешься, сказал Путте.

А я колесил по адресам и скоро изучил все до одной улицы по эту сторону реки. Если я и попал не на ту планету, как Обстфеллер, то, по крайней мере, с городом не ошибся. Между прочим, обо мне шла молва. Я был самым шустрым цветочным курьером во всей столице. И однажды на Скуввейен меня остановил главный конкурент Самого Финсена, а именно Радоор, державший магазин неподалеку, на Риддерволлс-плас.

Он отвел меня в сторонку и спросил:

— Сколько тебе платит Финсен?

— Одну крону южнее Адамстюэ и полторы — западнее Скёйена.

Радоор положил руку мне на плечо:

— Могу предложить две кроны севернее Адамстюэ.

— Неплохо.

— Подумай.

Я подумал. И покатил обратно в финсеновскую «Флору», где меня уже поджидал Сам Финсен.

— Чего хотел Радоор?

Он, стало быть, видел нас.

— Ладоол?

— Радоор! Нечего придуриваться!

Я быстро раскинул мозгами и сказал:

— Он предложил мне две кроны пятьдесят эре севернее Адамстюэ.

От взвинченности Сам Финсен сломал три гвоздики. Госпожа Сам Финсен, которая за эту осень стала еще более плоской и теперь смахивала на треугольную голландскую марку, попыталась его унять. Но не тут-то было.

— Так бы и удавил этого Радоора! И честное слово, удавлю! Я взял тебя под крыло, горжусь тобой, паршивец неблагодарный, ты же толком не знал, где находится Дворец! Что ты ему ответил?

— Обещал подумать.

— Подумать? Хорош гусь! Шантажируешь меня, да? Может, еще и с профсоюзами связался, а?

— Да нет вроде.

Сам Финсен рухнул на стул, дрожащими руками свернул кривую сигарету. К счастью, разбираться с Радоором он не пошел, смертоубийство не состоялось. Он тяжело вздохнул:

— Мне без тебя не обойтись. Как насчет двух крон и десяти эре западнее Скёйена?

— Согласен. Спасибо.

— И ни слова Радоору! Я запрещаю любые контакты с недругами! Целиком и полностью! Понятно?

Я кивнул. А Сам Финсен долго качал головой:

— Господи Боже. Две кроны и пять эре!

— Десять эре, — поправил я.

— А? Ну да. Две кроны и десять эре. Так и так чистое разорение. Знаешь, как это называется?

— Нет.

— Свободная конкуренция. В выигрыше все. Кроме меня.

Госпожа Сам Финсен не выдержала: