Рад, почти счастлив... - Ольга Покровская Страница 11

Тут в гостиной грянул «будильник» – Андрей имел обыкновение ставить свою аудиосистему на таймер и пробуждаться под энергичный поп-рок. На этот раз музыка оборвалась быстро, и уже через минуту Андрей вышел к нему на балкон – улыбающийся, какой-то потерянный.

– Ну и сон! – сказал он, удивлённо качая головой. – Это ты виноват! Понавёз мне лирики! Представляешь, мне приснилось, что у меня есть лодка! Такая – самая обыкновенная, стоит себе в камышах. А я почему-то не могу на ней плавать. Протекает она что ли? И вот я сижу на бережку, в этих камышах – и любуюсь ею, и так её люблю, буквально, как человека! И хочу остаться. Просто решаю, что буду тут на берегу жить – чтоб её видеть. Потом какая-то палатка рядом со мной появилась, какой-то термос… Но это уже ерунда, – заключил он и растерянный, прежний – каким его знал Иван, поехал на работу.

«Вот счастливчик! – подумал Иван, закрыв за Андреем дверь. – Сны ему снятся, про лодку!..»

И в безвольной пустоте, не решаясь отправиться на прогулку, вернулся на свой балкон. Дневная суета парижской улицы всем своим деятельным оптимизмом преподносила ему упрёк. Сперва Ивана укорил выходец из Африки, жизнерадостно громыхнувший железной тачкой, затем – подростки, вздумавшие целоваться прямо под балконом, наконец – выползшая из подъезда старуха с клюкой, в элегантном пальто, с золотыми кудряшками из-под шляпки.

С невнятной тревогой любовался Иван чужим превосходством. Что не так? Почему он безволен? В чём виноват?

И вдруг его прострелило, да что там – смело ядром! Он не взял «Чемоданова»! Учебник остался лежать на столе, вместе с Гомером и Карамзиным.

Ах, если б он его взял!

Иван вцепился в перила балкона, как будто ненароком его могло сдуть из Парижа в Вену. Нет, ехать к Бэлке без «Чемоданова» нельзя – это всё равно, что ехать без билета. Ну а если бы имелся билет? «Хорошо, – взялся он рассуждать, – вот я приехал. С “Чемодановым” или без. Что я, стану звонить, мол, привёз, или не привёз “Чемоданова”? Бездарность и навязчивость! Уж если встречаться – то вдруг. Чтобы никто потом не чувствовал себя виноватым. Как только образовать это “вдруг” посередине Вены?

Самое простое – разыскать кафе, где она могла бы обедать». Иван знал одно подходящее, на Ринге, недалеко от университета. Они как-то были там с мамой – через широченное окно, обдавая паркет водой света, заливалась весна… «Бэлка, конечно, заходит сюда – ведь не может она пропустить такую большую, щедрую на солнце витрину! За один из уютных отполированных столов она садится, вытряхивает из сумки материалы к лекции – Бэлка учит австрийцев русскому. Её лицо нежно и строго. Она не из тех дур, у кого вместо чести – «женское сердце». Бэлка – человек. Отважный, но хрупкий. Может разбить сто врагов своего брата или друга, или сто гонителей дворовой собаки – и погибнуть от единственной пошлой усмешки. Бэлка – как японское трёхстишье, умирает при столкновении с нечуткостью. Человек без слуха обращает её красоту в пыль, даже не заметив содеянного…»

Так возвышенно думал Иван, пока не осознал простого препятствия. Ну а если в тот день она не пойдёт обедать? Или пойдёт – но в другое место?

«Ну что же… – рассуждал он, в шутку вроде бы, но и всерьёз. – Тогда придётся встать на весеннем Ринге, напротив университета, и заорать. Какой-нибудь студент или коллега непременно ей передаст: стоял де посреди улицы на ручьях дурак в тёплой куртке, звал Бэллу Александровну. Не вас?

Тут уж она встрепенётся, полетит и сама его разыщет. “Вена – такой город, – как-то жаловалась Ивану мама, – тесный. Если кого тебе надо встретить, или, хуже, не надо – непременно наткнёшься”.

Ну а если не удастся наткнуться – можно оставить записку! – улыбался Иван и не видел уже под балконом никакого Парижа. “Здравствуй, Бэлла! Это я, приезжал специально, чтобы случайно тебя встретить”.

А что? Купить кофе в железной банке, вытряхнуть, и банку с письмом зарыть под её балконом. Конечно, если у неё есть балкон. Или ещё лучше. Купить местного молодого вина, выпить, бутылку с письмом залить сургучом (подумаем ещё, где добыть) и пустить в Дунайский канал. Или найти дупло – мало ли в Вене парков? Конечно, Бэлла Александровна вряд ли полезет на дерево, но нам-то этого и не надо. Нам бы просто – написать и оставить. Вот напишет он и пойдёт по душистым улицам в поисках подходящего тайника. Такого, чтобы письмо, во-первых, не вымокло, во-вторых, не было найдено посторонним, в-третьих, ни в коем случае не было найдено Бэллой Александровной, и, в-четвёртых – непременно было найдено ею при участии чуда».

Подспудная вера в чудо являлась главной причиной, не дававшей Ивану жить и действовать в полную силу. «Потому что о чём беспокоиться? Коли судьба – чудо постарается за него. А нет судьбы – проживёт, как написано на роду. Если же на роду ему написано жить скучно, трудно – значит, это и есть для него самое полезное упражнение…»

Так раздумывал Иван, стоя на парижском балкончике своего друга, ничего не предпринимая, никуда не собираясь бежать. И, намечтавшись всласть, успокоился. «Не взял “Чемоданова” – и ладно! – вдруг ясно понял он. – А в чём виноват – так это в том, что людей о своей убогости надо предупреждать заранее. Раз не можешь для одного бросить всех – то и не затевай!»

В то утро Иван пошёл на набережную и долго смотрел на дурацкий колпак Лувра. Казалось, от его кривых труб к небу протянуты нити. История Франции дымом висела над дворцом. От набережной Иван направился куда глаза глядят, не разбирая сторон, и вскоре город открыл ему свои книжные лавки, тихие садики и тепло октября. Они помирились.

Иван словно бы преодолел всемирный гул Парижа, найдя в нём уют старинной московской прогулки. Андрей освободился рано. Как по летнему Тверскому бульвару, пошли они с ним будто бы мимо МХАТа, мимо нотного магазина, и вышли – к Гранд Опера. И хотя о важном не говорили, были снова близкие люди.

Даже с тесными кафе примирился Иван. Они не нравились ему, как детям с чистым вкусом не нравятся кулинарные изыски, но теперь он признавал их уместность. Кафе были фоном – как всё в этом городе. Сам Париж оказался прекрасной фоновой музыкой.

Фон жизни, который в отсутствие сердцевины выходит на первый план и становится самой жизнью – этот образ был его сувениром из самого сувенирного города.

На следующий день они вместе поехали в аэропорт. Андрей улетал на таинственный остров Гозо. Его рейс объявили первым. А потом настал черёд Ивана.

Тёплый, мокрый город, безвкусно украшенный, проданный, раздавленный туристами на глазах у родных, покачался под крыльями и ушёл за облака. В Москву, в Москву!

В дороге Иван предавался раскаянию. Всё в нём ныло и боялось, что Андрей надолго застрянет в своей Франции, и придётся порознь отбывать жизни. Минует ещё сколько-то времени – и уже не спасёт ни вино, ни общее детство. Всё у них будет врозь. И этот ужасный грех уж конечно не пройдет им даром. Пустить на самотёк такую дружбу, данную, как талант!..

Даже вид родной осенней дороги из Шереметьево не заглушил раскаяния. В гуле вины, не чуя ног, Иван прошёл по слякотному двору и у подъезда очнулся. «Ничего, – решил он строго, – мы это всё починим. Буду звонить. Ещё приеду…» И хотя меры показались ему натянутыми, сомневаться в них он себе запретил. Исправим – значит исправим!