Начало, или Прекрасная пани Зайденман - Анджей Щиперский Страница 11

— Почему я должен умирать в одиночку и притом совершенно покорно? — спросил он, глядя в темное окно на невидимую уже стену. — Я хочу в тот момент кричать от ненависти и презрения, чтобы услышал весь мир. Понимаешь?

Снова кивнула головой. И это она понимала. Но была женщиной и потому в большей мере обладала здравым смыслом и прозорливостью. Успела неплохо узнать людей. Не верила, что весь мир услышит крик гибнущего Генричка. Гибнущих слышат только те, кто погибает вместе с ними. Не верила в силу и отголосок того крика. Спустя много лет, когда она уже овдовела и была кассиршей в мясном магазине, большая, полная, темноволосая женщина с неприязненным лицом и зычным голосом, мать спившегося снабженца, бледного комбинатора, уродившегося в отца, мать мелкого пьяницы эпохи цветных телевизоров, мебели, добытой с помощью взятки и мошенничества, разбитых, грязных автомобилей, свиной грудинки по карточкам, лицемерия, громких фраз, милицейских дубинок, ракет СС-20 и «Першингов», спустя много лет брела она в туфлях на низком каблуке, в шерстяном пальто, с кожаной сумкой на плече, усталая и злая, большая, полная, но вполне еще крепкая, чтобы привлекать взгляды мужчин, постоянно жаждущих женщины в этом мире разрытых улиц, новых, запущенных домов, стройных молокососов в джинсах, с бунтарским пламенем во взоре, брела она сквозь этот странный, отвратительный, но прекрасный в своей неповторимости мир, чтобы подойти к еврейскому памятнику [20]на пустой площади, по которой гуляли ветры, и посмотреть на высеченные в камне лица евреев сверхъестественных размеров, пригвожденных к стене, со ступнями, будто погруженными в землю этого города. Евреев каменных и молчащих, голоса которых никто уже не слышал. На лице юноши она старалась распознать черты Генричка Фихтельбаума, хотя совсем их не помнила, ведь при свете лампочки видела его совсем недолго, а потом, на кушетке, их обоих окутывал мрак, потому и не могла она запомнить черты лица еврея, которого любила всем телом и душой в тот один военный вечер, и, в сущности, совсем не хотела его помнить, поскольку в ее жизни никакой роли он не сыграл, просто появился у колодца, чтобы вскоре исчезнуть за углом улицы Зомбковской, так что она не могла и не хотела его помнить, так же как чуть ли не все люди в этом городе, занятые своими делами, повседневной жизнью, и не сознающие того, что остались калеками, ибо без евреев они уже не те поляки, какими были некогда, и такими должны оставаться уже навсегда.

— Спи, — сказала она Генричку Фихтельбауму. — Может, завтра что-нибудь изменится.

Но он не желал спать. Он вдруг принял решение, которое, не без причины, связывал с телом той женщины. Он вдруг стал уже не мальчиком, но мужчиной, и по-другому увидел свою судьбу. В нем были мужество и решимость. Эта женщина обрекала его на смерть, которая станет осознанным выбором. Генричек Фихтельбаум вернется в гетто, он больше не будет убегать, прятаться по норам, уборным и свалкам, вернется в гетто и примет то, что ему суждено, с поднятой головой. Я не ребенок, думал он, не мальчик. Не стану больше убегать. Теперь я выйду навстречу тому, что предначертано в книгах. Он положил ладонь на обнаженную грудь женщины и ощутил удары ее сердца. Черпал из них еще большую силу, утверждался в своем решении.

— У тебя рука холодная, — сказала женщина. — Мне щекотно.

Она рассмеялась. Генричек тоже рассмеялся и убрал руку. Теперь он был сильным и спокойным.

За стеной, неподалеку, засвистел локомотив, потом послышался перестук колес поезда. Может быть, в том поезде ехали на смерть поляки, может быть, евреи, немцы или русские.

V

— Пан Павелек, — сказал Куявский, — у вас что, лишние деньги завелись?

Они стояли на углу улиц Капитульной и Подвале. Газовый фонарь рассеивал скудный фиолетовый свет. Легкий ветер раздул юбку проститутки, переходившей через мостовую. Она была очень полная, с широким лицом и красивыми карими глазами. Павелек помнил ее с довоенных времен. Именно она, впервые в его жизни, сказала однажды вечером, несколько лет тому назад:

— Кого высматриваете, молодой человек? Может, девочку?

Он тогда смутился, так как не понял ее, но ответил вежливо:

— Я, пани, иду к школьному другу.

— Друг никуда не убежит, — сказала толстая женщина. В ее руке была связка ключей. Когда она двигала рукой, ключи громко звенели. Какой-то мужчина рассмеялся, прокричал с противоположного тротуара:

— Феля, не морочь парню голову, ему нужна девочка покрасивее…

Тогда Павелек понял, что с ним заговорила проститутка. От приятелей он слышал рассказы о проститутках. Боялся их. Ему стало стыдно, и он убежал от толстой женщины. Но позднее, встречая ее, вежливо кланялся своей гимназической фуражкой. Проститутка кивала Павелеку с доброй, снисходительной улыбкой. И уже никогда к нему не приставала. После военной катастрофы в сентябре 1939 года на какое-то время она исчезла, но потом снова появилась, еще более внушительная, огромная, в широкой юбке по щиколотки, со связкой ключей в руке, которые позванивали так же громко, как и в прежней Польше. Прохаживалась обычно по улицам Пекарской и Подвале. То был ее участок, собственное место на земле, здесь только она была королевой любви.

Увидев женщину, переходившую улицу, Павелек вежливо сказал:

— Добрый вечер, пани!

— Какой там добрый, — ответила она мрачно. — Ног под собой уже не чую…

И тяжелой походкой ушла за угол. Стареет, подумал он.

— Вы знаете Фелю, пан Павелек? — спросил Куявский. — Вот уж вас-то никогда бы не заподозрил.

— Потому что не в чем, — ответил тот. — Я здесь всех знаю… Столько лет тут кручусь.

— Что и говорить, — сказал портной Куявский. — Вы еще под стол пешком ходили, когда я утюжил мундиры вашего папаши. Уж я-то лучше знаю здешние места. А Феля славная бабенка. Ну так как насчет денег? Разбогатели, пан Павелек?

— Пан Аполлинарий, со мной можете говорить напрямую, без предисловий. Итак, что вы теперь ищете?

— Всегда одно и то же. Вы, пан Павелек, сами прекрасно знаете. Но чтобы целый месяц не дать о себе знать старику Куявскому, чтобы хоть на минутку не заскочить, этого я понять не могу. Вы что, в самом деле не хотите больше подрабатывать?

— Занят был, — ответил Павелек. — Дел выше головы.

— А будет еще больше.

Прошел немецкий солдат в авиационной форме. Мордатый блондин со вздернутым носом и фиалковыми глазами. Шел твердым шагом, ударяя каблуками в мостовую, поскольку неуверенно чувствовал себя в темноте. Штык, висящий на ремне, ритмично шлепал по ягодице. Проходя мимо мужчин, стоящих под фонарем, солдат кашлянул и сбился с ритма шага. Сменил ногу, снова кашлянул. Остановился неподалеку возле табачного киоска. Внутри горела керосиновая лампа. Лица солдата и продавца наклонились друг к другу. В лице продавца было что-то птичье, хищной формой носа и очертаниями губ он напоминал ястреба. Рыжие волосы надо лбом. Узловатые пальцы на пачке сигарет в свете керосинового огонька. Солдат взял сигареты, заплатил и ушел. Продавец убрал голову в глубь киоска. Наверное, снова принялся писать свой страшный, пронзительный роман. Роман будет издан через двадцать с лишним лет и Павел будет этому способствовать. Но пепел автора развеет ветер восстания.