Мне лучше - Давид Фонкинос Страница 11

С уходом детей я все яснее видел никчемность своего существования. Они жили своей жизнью, и я вовсе не был уверен, что как-то прорастаю в них. Что я им передал? Да ничего. Я силился припомнить хоть что-нибудь… Думал-думал, пока не нашел: я научил их присматриваться к другим людям. Все время повторял: “Надо интересоваться другими”. И то хорошо. Но самому-то мне другие интересны? Все меньше и меньше. А если учишь одному, а поступаешь иначе, грош цена твоей науке. Что еще? Интерес к книгам? Я давно перестал читать. Внимание к старикам? Я не выношу своих родителей. Так что же? Что вообще они думают обо мне, о моих убеждениях, о том, какой я отец? Я пустое место. И с моей смертью для них, в общем-то, мало что изменится. Конечно, бессонница прибавляла мрачности моим мыслям, но они были не так уж далеки от истины. Я ничего после себя не оставлю. Никаких следов – словно прокатился по жизни на коньках.

Мне на ум приходили великие мастера, которые успели изменить мир, хотя умерли молодыми. Франц Шуберт прожил тридцать один год. Вольфганг Амадей Моцарт – тридцать пять. Не говоря уж о Джоне Ленноне. Можно перебирать имена до утра, а чтобы перечислить проекты, в которых я принимал участие, хватит пяти минут. Башня Ламартина в Кретейе. Музей Жака Превера в Туре. Лицей имени Ромена Гари в Ницце… М-да… о профессиональном вкладе лучше не думать. А тогда о чем? О нас с Элизой? Что ж, я мог бы составить список наших лучших вечеров, прекраснейших прогулок, мысленную антологию счастливых минут. Бывало, я бежал на встречу с ней, бывало, часами лежал, дожидаясь ее, в супружеской постели или сидел в кино с нею рядом. Знавали мы всякие позы. Но выбрать что-то одно я никак не мог. Всматривался в нашу любовь, как в горизонт, не останавливаясь ни на чем. Взгляд терялся в житейских мелочах, и даже любовные признания не удержались в памяти. Элиза тут, рядом со мной, мне захотелось ее разбудить. Сказать, что она – любовь всей моей жизни, что она нужна мне всегда и будет нужна до последнего дня. Но я не шелохнулся и будить ее не стал – она спокойно спала и ничего не знала о моих терзаниях.

После великих творцов я подумал о других людях, чьи судьбы искалечила болезнь. И почему-то сосредоточился на Патрике Руа [7]. Есть вещи, которые навсегда западают в душу, меж тем как все о них давно забыли. Я вспомнил, как кто-то из его родных говорил в интервью, что его болезнь началась с боли в спине. Я люблю телевизионные игры. Когда дети были помладше, мы старались не пропускать “Вопросы на засыпку” или “Кто хочет стать миллионером?”. В начале девяностых Патрик Руа был восходящей звездой канала TF1. Блестящий, энергичный, обаятельный – с таким телеведущим было бы приятно посидеть в ресторане. На вид славный малый, со смешинкой в глазах. Таких ребят, как он, которые нравились бы чуть ли не всем на свете, очень мало. Тогда каналов было меньше, чем сейчас, и TF1 регулярно замерял рейтинги ведущих среди пятнадцати миллионов зрителей. С Патриком Руа никто не мог сравниться. Не знаю, как он пришел на телевидение, по-моему, с Радио Монте-Карло. Взлет его был стремительным. Особенно благодаря игре “Золотая семья”. Там соревновались две семьи – старались угадать, какие ответы на разные вопросы даст большинство опрошенных людей. То есть надо было научиться думать, как думают другие. Бывали ответы смешные, нелепые, какие-то семьи ругались, какие-то впадали в истерику, когда начинали выигрывать. Такие передачи мне не очень-то по вкусу, я предпочитаю что-нибудь на эрудицию, но эту смотрел – из-за Патрика Руа. Уж очень он был хорош. А потом его вдруг заменили на Филиппа Ризоли. Ризоли тогда вел “Миллионера” – где игроки вращают колесо в надежде выиграть миллион, а публика подстегивает их криками: “Миллион! Миллион!” Когда кто-то выигрывал всего сто тысяч франков, это было, конечно, обидно, но полагалось говорить: “Это тоже хорошая сумма!” Ризоли был отличным ведущим. Тоже этаким простецким парнем, но еще и с налетом рок-музыканта (раньше он вел на Canal+ передачу StarQuizz, – к сожалению, ее закрыли). Этакий телеэкранный Филипп Лавиль [8]. Словом, в один прекрасный день он появился в “Золотой семье”. Никто не понимал, в чем дело. Поползли самые невероятные слухи. Но вскоре выяснилась правда. Патрик Руа серьезно заболел. И сгорел за несколько месяцев. Помню, как его хоронили. Гроб несли коллеги, ведущие других программ. Жан-Пьер Фуко (“Славный вечерок”), Кристиан Морен (“Колесо Фортуны”). Эта смерть наделала много шума. Несколько дней только о ней и говорили. Публика хотела знать все детали трагически прервавшейся жизни. Появились интервью с его последней подругой, хотя я могу и ошибаться – дело давнее. Но родителей его я точно видел по телевизору, а потом, позже, они даже написали и опубликовали книгу, посвященную памяти сына. Ясно помню их лица… и вот о них, о родителях Патрика Руа, я думал ночью, в постели, рядом со спящей женой.

Интенсивность боли – 8

Настроение: похоронное

Утром я все твердил, что мне лучше. А мой убитый вид Элиза, кажется, не замечала. Зато, когда я сказал, что хочу позвонить своим родителям, она удивилась:

– Да?

– Да. Если ты не против, позову их в гости сегодня вечером.

– …

– Так ты согласна?

– Ты уверен, что это хорошая идея?

– А что? Наверняка им будет приятно посмотреть наш дом и сад.

Реакция жены лишний раз показала, какая пропасть пролегла между родителями и мной. Чтобы я их приглашал к себе – такого никогда не бывало. Всегда предпочитал навещать их сам. Безопасности ради – так я мог уйти, когда захочу. Если же придут в гости они, все сложнее: чего доброго, мать начнет совать всюду свой нос, делать замечания. Да и бывал-то я у родителей всего несколько раз в год. Исключительно по торжественным случаям: по праздникам и дням рождения. А тут вдруг приглашаю их без всякого повода, ни тебе дня рождения, ничего… немудрено, что Элиза удивилась.

– Уверена, что ничего хорошего не выйдет, – сказала она.

– Зачем ты так говоришь? В кои-то веки я делаю шаг им навстречу, так поддержи меня.

– Я давно не вмешиваюсь в твои отношения с родителями… но каждый раз, как мы у них бываем, ты возвращаешься злой. А что будет у нас, подумать страшно.

– Но я хочу их видеть, вот и все.

– Ну хорошо, хорошо. В конце концов, это твои родители.

Разумеется, Элиза была права. Скорее всего, ничего хорошего не выйдет. Скажи я отцу, что скоро умру, он вполне может ответить: “Ты в своем репертуаре! Уж не знаешь, что выдумать, лишь бы все вокруг тебя плясали!”

Я заперся в душе. Хоть тут можно было не притворяться, что у меня ничего не болит, и корчиться, пока жена не видит. Я направил душ на поясницу – надеялся, что водяной массаж поможет. Ничуть – только еще больнее. Я вылез, вытерся и посмотрел на больное место в зеркало. Ничего особенного не наблюдалось. Вражья сила коварно притаилась внутри. Рубашку я надевал осторожно, следя, чтобы ткань не прикасалась к коже. Как при ожоге. Элиза остановила меня на пороге: