Без мужика - Евгения Кононенко Страница 11

Больше всего он любил сидеть за письменным подоконником в последние дни весны, когда уже не нужно было тащить через весь коридор удлинители для лампы. В розово-фиолетовом небе вспыхивала первая звезда. Лента Днепра синела словно вена на горле. А когда цвели яблони и вишни, от красоты вида из окна можно было сойти с ума. Он открывал окно, не боясь шальных сквозняков большой несуразной квартиры, и иногда в окно залетали бело-розовые лепестки. И тогда ему казалось: еще немного — и он вырвется из тенет среднего мира и навсегда переберется в высший, третий мир. Там будет с кем поговорить и будет где побыть в одиночестве. Там будут по-настоящему прочитаны вечные книги и найдутся ответы на вечные вопросы. А рядом будет девушка, красивая, как Марианна, и такая же умная и добрая.

— Молодой человек, а почему бы Вам не делать уроки в моей комнате? У меня есть хороший письменный стол. Я им почти не пользуюсь.

Он вздрогнул, к нему впервые обратились на «вы». Это был Микола Маркиянович, собственник квартиры за дверью, обитой дерматином. Комната служила адвокату парадной гостиной, и была так велика, что Миколе Маркияновичу и его покойной жене удалось выкроить себе небольшую прихожую и даже добиться постановления местного совета, чтобы построить собственный санузел. Так что коммунальными удобствами Микола Маркиянович не пользовался, а значит, не принимал участия и в их уборке, что вызывало лютую ненависть на коммунальной кухне. Но кипятить чайник или одиноко варить какую-нибудь кашу приходилось на общей с горластой Зинкой плите. На кухне Миколу Маркияновича называли «профессор», но, как выяснилось потом, профессором он так и не стал, хотя много лет преподавал в университете.

— Профессор! У вас снова каша убежала! — кричала горластая Зинка с особым восторгом. Так ликовала дворничиха, если его мама, случалось, бросала мусор не в тот бак: «А еще учительница!..» Микола Маркиянович покорно вытирал плиту тряпкой, обжигая руки о горячую решетку.

— Профессор, вы взяли не ту тряпку! Сколько раз вам говорили: тряпка для плиты висит на гвозде, а эта для посуды! — не успокаивалась горластая Зинка…

— И почему бы вам не воспользоваться моим помещением, молодой человек? — повторил Микола Маркиянович.

Так он попал за дерматиновую дверь. Мать не позволяла часто беспокоить старика, но все-таки он нередко садился за его письменный стол, перед бронзовыми письменными принадлежностями, возле лампы, в основании которой возвышалась фигура прекрасной женщины. Микола Маркиянович молча сидел в кресле с книжкой или газетой, а иногда они разговаривали.

Ряды книг высились от пола до потолка старинной комнаты. Картины и фотографии на стене напоминали алтарь. В этой комнате хотелось молиться, хотя икон в ней, собственно, не было.

Иногда Микола Маркиянович не слышал, что к нему стучат. Стучать громче было неловко, и он садился за свой письменный подоконник, где тоже хорошо думалось и даже Марианна не мешала.

— Ну что, у профессора красиво?

— Очень. Понимаешь, Марианна, там третий мир. Тот, самый высокий, и он здесь, совсем рядом с нами.

— А между прочим, твой профессор сидел, ты это знаешь?

Он знал. Он знал, что миры переплетаются между собой, и в провалах нижнего есть люди из высшего. В тетради он записал:

«Принадлежность к высшему миру дает возможность оставаться человеком в страшном нижнем. Но как выбраться в третий мир из унылой грязи серой обыденности?»

— Знаю, Марианна. Между прочим, он выучил там фарси. Сидел вместе с одним востоковедом.

— А что это — фарси? Такие приемчики?

— По-видимому, это приемы борьбы за жизнь.

…Квартиру на Радужном они получили, когда он уже поступил в университет. Как раз тогда умерла бабушка.

— Трехкомнатную вам бы все равно не дали, — успокоил их инспектор в райисполкоме.

Жизнь пошла по-новому. Изредка он заходил к Миколе Маркияновичу и тогда обязательно останавливался возле своего письменного подоконника, смотрел на Киев и узнавал новости коммуналки. Мать Марианны расписалась с дядей Юрой, чтобы занять непрямоугольную бывшую их комнату. Марианна собиралась замуж за здоровенного бугая, который щупал ее прямо в коридоре, даже не разглядев, какая она красивая.

А через несколько лет пришло и его время жениться. Когда вернулся из свадебного путешествия, узнал, что Микола Маркиянович умер. Все, старики уходят, новые не приходят… Ни для кого он не будет тем, чем был для него Микола Маркиянович. Никому не укажет он дорогу в третий мир. И даже никогда не войдет в свою бывшую квартиру, не посмотрит на город сквозь окно над письменным подоконником. Боже мой, как грустно!.. Молодую жену обижала эта грусть. А его обижала ее обида…

Жизнь продолжалась, и жизненные пути не пролегали мимо бывших пенат. И все-таки в один из весенних дней, когда полетели бело-розовые лепестки, он твердо решил приехать с полуторагодовалым сыном к своему дому. Это была авантюрная идея. Первые штанишки он поменял возле метро, вторые — на Владимирской горке, и это уже были последние. Жена дала на прогулку только две пары, малыш, непривычный к длительным путешествиям, начал хныкать, а растерянный отец нервно подсчитывал, хватит ли денег обратно поехать на такси. Он взял ребенка на руки и так дошел до заветного места. Сел на лавку, пустил мальчика походить, закурил, поднял голову и нашел глазами эркер Миколы Маркияновича. А в торце было его одинокое окно с тем самым письменным подоконником по ту сторону.

— Привет! Это твой? — Толстая некрасивая женщина села рядом с ним. — Не узнаешь? Пришлось рожать третьего, чтобы захватить профессорские апартаменты. Теперь у нас всего две семьи. Знаешь? Горластую Зинку посадили. Хоменкам достались ее комнаты, занимаемся теперь переделом кухни. Возьмем себе парадный ход, а они пусть берут черный. Будет у нас изолированная квартира, совсем как у вас, будем жить в третьем мире… А я помню, как ты учил уроки в коридоре… Три мира… Помню! Мы то окно заложили досками, сделаем полочки для консерваций. Приходи, гостем будешь!

— Как же все-таки решаем: оливье или винегрет? — спрашивает жена.

— Оливье, — сонно отвечает он.

— Знаешь, к шпротам действительно лучше оливье, а вот к селедке — винегрет.

— Так пусть будет винегрет.

— Да, но твои братья любят оливье, всю салатницу сразу к себе тащат, ну прямо хоть накладывай одному двойную порцию, а другому — тройную!

— Ну делай оливье.

— Но ведь без винегрета не подашь ни селедку, ни грибы… Придется готовить и оливье, и винегрет. — Жена озабочена так, словно речь идет о спасении земной цивилизации.

— Так делай и то, и другое.

— Но это же займет не менее шести больших тарелок, на столе не останется места для консерваций! Огурцов и кабачков должно быть шесть-семь салатниц. Маринованных грибов — минимум — три, это святое. И между прочим, с повестки дня не снимаются ни буженина, ни фаршированные яйца.