Руководство для домработниц - Лусиа Берлин Страница 11

Сегодня я иду к новой даме. К настоящей даме. У таких дам не то что “домработницей” или “помощницей”, а даже “горничной девушкой” называться не зазорно.

Миссис Джохансен – шведка. По-английски говорит совсем как филиппинки – то и дело вворачивает простонародные словечки.

Первое, что она мне сказала, открыв дверь:

– Вот те на!

– Ой. Я слишком рано?

– Нет-нет, дорогая.

Она царственная. В свои восемьдесят – вылитая Гленда Джексон [26]. Я готова ноги ей мыть. (Видите, я уже заговорила, как она.) С порога упала ей в ноги.

Прямо в прихожей, еще до того, как я успела снять свою куртку (куртку Тера), она рассказывает мне про главное событие своей жизни.

Шесть месяцев назад умер Джон, ее муж. Она обнаружила: самое трудное – заснуть. И стала собирать пазлы. (Указывает рукой на ломберный столик в гостиной с почти готовой панорамой Монтичелло [27]: только в верхнем ряду справа зияет дыра, похожая на амебу.)

Как-то вечером она так заморочилась с пазлом, что не легла спать. Забыла про сон, просто забыла! И про еду тоже, кстати. В восемь утра съела свой ужин. Потом прилегла, в два часа проснулась, и тогда же, в два часа пополудни, позавтракала, а потом пошла в магазин за следующим пазлом.

“А ведь пока Джон был жив… В шесть завтрак, в двенадцать обед, в шесть ужин. Совсем другие были времена – зуб даю, другие”.

– Нет, дорогая, вы пришли вовремя, – сказала она. – Просто я могу в любую минуту завалиться спать.

Я стояла, замерев, чувствуя, как мне жарко, глядя в сияющие сонные глаза моей новой хозяйки, ожидая, что она с минуты на минуту начнет твердить: “Ворон каркнул: «Никогда»”.

Вымыть окна да пропылесосить ковер – вот все, что я должна сделать. Но до ковра найти деталь пазла. Небо с кленовой веткой. Она точно знает, какой детали не хватает.

Стоять на балконе и заниматься мытьем окон было приятно. Холодновато, но солнце грело мне спину. Хозяйка сидела над пазлом в комнате. Самозабвенно погрузилась в свое занятие, но все равно держала позу. Наверно, когда-то была настоящей красавицей.

Покончив с окнами, принимаюсь искать деталь. Прочесываю дюйм за дюймом зеленый ковер с длинным ворсом: крошки от галет, резинки от номеров “Кроникл”. Наслаждаюсь: такой хорошей работы у меня еще никогда не бывало. Хозяйке “совершенно по барабану”, курю я или не курю, так что я ползаю с сигаретой в зубах, переставляя пепельницу с места на место.

Нахожу деталь. Далеко же она отлетела от ломберного столика, в другой угол. На детали – небо и кленовая ветка.

– Я ее нашла! – закричала она. – Я знала, что ее не хватает!

– Это я нашла! – закричала я.

Теперь можно было пылесосить, что я и сделала, а она со вздохом вставила на место последнюю деталь пазла. Прощаясь, я спросила:

– Как вы думаете, когда я вам снова понадоблюсь?

– Как знать! – сказала она.

– Ну-у… Флаг вам в руки, – сказала я, и мы обе рассмеялись.

Тер, мне совершенно не хочется умирать, правда-правда.

40 ТЕЛЕГРАФ-АВЕНЮ – КОЛЬЦЕВОЙ. Автобусная остановка около “БАК И АДДИ”. В прачечной толчея: люди ждут, пока освободится машина, но настроение у них праздничное – словно столика дожидаются в ресторане. Стоят у окна, болтают между собой, пьют “Спрайт” из зеленых банок. Бак и Адди снуют в толпе, точно радушные хозяева на вечеринке, разменивают деньги. В телевизоре оркестр штата Огайо играет государственный гимн. В Мичигане кружится снег.

Январский день, холодный и безоблачный. На Двадцать девятую сворачивают четверо велосипедистов – все с бакенбардами, их цепочка – вылитый хвост воздушного змея. У автобусной остановки стоит, тарахтя мотором, “харлей”, и его седоку с дредами машут ребятишки из кузова “доджа” 50-х годов. И только теперь я начинаю плакать.

Мне нравится работать в приемном отделении: там, по крайней мере, знакомишься с мужчинами. С настоящими мужчинами, героями. С пожарными и жокеями. В приемных отделениях их всегда пруд пруди. Рентгеновские снимки жокеев – загляденье. Жокей то и дело ломает себе кости, но просто обматывается пластырем – и совершает следующий заезд. Скелеты жокеев – как деревья, как бронтозавры, воссозданные по обломкам. Рентгеновские снимки святого Себастьяна.

Жокеев отправляют ко мне, потому что я говорю по-испански – они же почти все мексиканцы. Первым жокеем, который мне повстречался, был Муньос. Ой-ой. Я все время кого-нибудь раздеваю, делов-то – несколько секунд и готово; и вот Муньос лежит без сознания, ацтекский бог крохотного росточка. Его одежда так хитро устроена, что я словно бы совершаю затейливый ритуал. И это нервирует, потому что длится долго: совсем как у Мисимы, которому нужно три страницы, чтобы снять с женщины кимоно. Атласная рубашка цвета фуксии – с множеством пуговиц: на плечах, на обоих тоненьких запястьях; брюки держатся на замысловатой шнуровке с доколумбовыми узлами. Сапоги пропахли потом и навозом, но мягкие и изящные, как башмачки Золушки. Спит себе, заколдованный принц.

Он начал звать маму еще до того, как очнулся. Не просто, как некоторые пациенты, взял меня за руку – нет, повис у меня на шее, рыдая: Mamacita! Mamacita! [28] Ни за что не позволял доктору Джонсону себя осмотреть – согласился только после того, как я взяла его на руки, как младенца. Он был крохотный, как дитя, но сильный, мускулистый. Мужчина у меня на коленях. Мужчина моей мечты? Дитя моей мечты?

Доктор Джонсон вытирал мне лоб губкой, а я переводила. Ключица определенно сломана, ребра – тоже, не меньше трех, подозрение на сотрясение мозга. “Нет”, – сказал Муньос. Завтра он должен скакать, у него заезды. “На рентген”, – сказал доктор Джонсон. Он не согласился лечь на каталку, и я, аки Кинг-Конг, понесла его по коридору на руках. Он хныкал с перепугу, облил мне всю грудь своими слезами.

В темном кабинете мы ждали, пока придет рентгенолог. Я успокаивала его теми же словами, как успокаивала бы лошадь. Cбlmate, lindo, cбlmate. Despacio … despacio [29]. Тихо… тихо. Он примолк у меня на руках, шмыгнул носом и тихо засопел. Я гладила его статную спину. Она подрагивала и поблескивала в сумраке, совсем как у великолепного молоденького коня. Это было волшебно.

В дверях всех классов стояли монахини, и их черные рясы, раздуваемые сквозняком, реяли в коридоре. Голоса первоклассников, читающих молитву: “Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою”. По ту сторону коридора начинали, чеканя слова, второклассники: “Радуйся, Мария, благодати полная”. Я останавливалась в самом центре здания и ждала, пока торжествующие голоса третьеклассников грянут – а первоклассники подхватят: “Отче наш, сущий на небесах”, потом присоединятся четвероклассники, низкими голосами: “Радуйся, Мария, благодати полная”.