Израиль в Москве: повесть - Ефим Лехт Страница 11

… блохе — кафтан…

… а ты не души прекрасные порывы…

… да он в дауншифтинге…

… Боря, не грузи, ты что, грузин…

… добавить эзотерина…

… ну ты крутой, как яйцо…

… а х. ли…

… нужен криэйтор…

… я вас пердупердил, бу-га-га…

Обратили внимание на стенку с законченным Че. Посмотрели на Изю, как на Ури Геллера, взглядом согнувшего вилку. На берете команданте Изя добавил шестиугольную звезду. Последний штрих. Аплодисменты. Боря показал сразу два больших пальца.

— Твой отец фишку рубит, — снисходительно похвалил Ваня.

Новое утро было седым. Кое-где лежал неуверенный снег, похожий на дешевую халву. Марта сказал: «У бедя дазборг». Кажется, у нее начинается насморк.

Завтракать решили в своем «Generation П». Андрей уехал в офис. Позавтракает в обед. Он попросил Ивана прокатить Изю с Мартой по их любимым местам, а потом отвезти в Текстильщики. Очередной визит. К друзьям детства Бурдянским, Гале и Гене, которых Изя давно уже окрестил «галогенами». Копирайт его.

— Я извиняюсь, вашего папу Абрамом звали. Я где-то прочитал, что Авраам — отец народов.

— И религий, Ваня.

— Знаем, знаем. Абрам родил Исаака, Исаак родил Якова и еще много народа всякого.

Сегодня на кофте Ивана Денисовича слоган «У нас особый Путин». Молодец, держит имидж патриота. На завтрак Иван попросил простодушную глазунью с брутальной одесской колбасой.

С ловкостью хирурга он вырезает из яичницы глаз и, сопя, бережно отправляет его в чрезмерно распахнутую пасть, уже косясь на мясную нарезку.

— А вы что кушать будете?

— Видите ли, Ваня, — ласково начинает Израиль, — я бы заказал порцию тестостерона, но ограничусь кукурузными хлопьями.

— А ты, Боб? — Иван называет Бориса Бобом. Хотя Боб — это Роберт.

— Я? У меня как у Блока: борщ, курица, салат, котлета, — резвится Боря.

Асмик принесла бананы.

— Какая телка, молоко с кровью, — мурлычет Иван, — какие бедрышки, какой лобок.

— Ох ты, гой еси, — вздыхает Боря. Иван не возражает.

Марта так ничего и не съела, кроме банана.

— А вы, Марта Семеновна, на диете? Это меняет тело, — дурачится Иван. Поев, он развеселился, стал рассказывать еврейские анекдоты. Утомительно картавя и распевая, якобы в стиле еврейского местечка.

— Вы не находите, что у банана лучшая в мире упаковка? — перебил Израиль. Если не можешь сменить собеседника, смени тему.

— Боря, давай по чесноку, евреи же чеснок любят, — не унимается Иван, — он сейчас в пятизвездочной пещере в Гималаях. Или в Севилье, где фламинги танцуют фламенки.

— Будь реалистом, Ванечка, добивайся невозможного.

Иногда Левитан изъяснялся сложно, словарь его постоянно пополнялся: легитимно, когнитивно, пубертатно.

— Найдем, привезем. Ты азиатов ищешь?

— А где дивиденьги? Шоб да, так нет, — Ваня все еще находился в местечке.

— Это уже функция релевантности, — важничал Борис. — Истерично закричал петух-рингтон его телефона. — Чей день рождения? Димкин? Надо бы его хеппибёздануть.

Вышли к джипу с гипертрофией колес. Перед входом, в пустоте, стоял фатоватый Чапаев из фанеры, по Изиному рисунку. Рядом еще ресторан. Название «Хендехох», значит, немецкий. А дальше кафешка «Дольче вита» — Италия.

Изя заглянул к немцам. Довольно шумно. Кельнеры в кожаных фартуках кричат «яволь!», на стенах — эсэсовцы из «Семнадцати мгновений». В темной пучине зала за длинными столами, залитыми пивом, обнявшись, раскачиваются русские парни и пьяно выводят: «Летящей походкой ты вышла за водкой». За шнапсом. Меню на черной доске оккупационное: яйко, млеко, курка. Для музона им бы подошла группа «Руки вверх». Или «Ромштекс». Нет — «Раммштайн».

Изя рестораны давно разлюбил. Он даже помнит когда. Во время просмотра голливудского фильма, в котором итальянец, владелец пиццерии, перед тем, как принести заказ двум толстякам полицейским, шмыгнув под стойку, харкнул в их тарелки, и, сияя, поставил перед ними на стол. Да еще пожелал приятного аппетита. С тех пор мнительный Изя предпочитает домашнюю еду.

— Ну что, поехали?

С надвинутым капюшоном Иван сразу стал похож на серийного грабителя. У него обнаружилась забавная привычка, от которой Изя вздрагивал. Без видимой причины Иван Денисович вдруг восклицал «Блохе — кафтан!», после чего бурно хохотал. На этот раз он угрожающе запел:

— Бу-удьте любезны! — и пошутил: — Раньше сядешь — раньше выйдешь! Бу-га-га!

Поскреб грудь через куртку и распахнул двери. Изя с Мартой сели сзади. На спинке сиденья перед ними оказался календарь с двенадцатью обнаженными красотками разной масти. Двенадцать месяцев. Девушки стоят к зрителю спиной, вернее, попками разной степени аппетитности. Больше других Изе понравилась апрельская.

Затылок Ивана внушал уверенность. Он вел машину лениво, но быстро. По радио сыпали новостями.

— Запад, запад, — ворчал Иван. — Все улыбаются, а выпить не с кем. Пусть пожимают плоды. Нашего Путю не замай. — Помолчал и добавил: — Путин — реальный пацан.

Израиль, беззвучно воя, поморщился. «Пацан». Гнусное словцо. Будто торчит неопрятный поц и высовывает язык малороссийский пацюк. Некоторые слова великого и могучего его раздражали. Хотя никогда не был пуристом.

Погода как насморк, ледяные тротуары облизаны дождем. На переходе опасно поскользнулась старушка. Ваня шепчет сложносочиненное ругательство.

— А вот почему говорят то «гололед», а то «гололедица»?

— Видите ли, Ваня, гололед — это когда падает мужчина, а гололедица — когда женщина.

Заплаканное лобовое стекло, в зеркальце прыгают веселые глаза.

— Извиняюсь, что я к вам спиной.

Шутка. Нужно улыбнуться. Трафик все гуще. Вот и пробка. Из соседнего «пежо» низкие риффы гитар. Мелькнули бирюзовые боеголовки мечети.

Ваня широко, с завыванием зевнул, почти сделал челюстью шпагат. Чуть не выскочил на встречку.

— Вот это зевок, — вполголоса поделился с Мартой Изя. Иван услышал.

— Это что! — похвастался он. — Вот был случай. В Турции. Два часа до отлета в Москву. Разбудили рано, не выспались. И тут я зеваю. Вкусно так, до щелчка. И понимаю, что обратно-то рот не закрывается! И так пробую, и этак. Я, по правде, испугался. В нашей группе, ну, туристов, нашли доктора. И он говорит, это, мол, редкий случай, нужна серьезная клиника. Ё-моё, кое-как собираюсь и с открытым ртом в аэропорт, все оборачиваются, сами рты открыли. Ну, прикрываюсь платочком. А потом, в самолете, вот так, с раскрытой пастью всех пугаю. Ни попить, ни поесть. В общем, так и доставили к Склифосовскому. Там какой-то мастер вправил. Настрадался как Нострадамус. С тех пор я зеваю аккуратно. Зевок «лайт», — и, бросив руль, руками изобразил кавычки. Помолчали, переживая.