Хатшепсут - Наталья Галкина Страница 11

О чем я тебе толковал-то? а, о возрасте домового; да, сколько дому лет, столько и домовому, однако сие сказано не без лукавства, иногда — столько лет, сколько роду; всяк хозяин смертен, но и после него дом стоит, домовой живет при детях, внуках, правнуках, а ежели задумает человек переехать, сменить жилье на жилье, всегда возможно и домового уговорить переехать на новое место, если кичливости людской перед нелюдью не проявлять: в конечном счете человеку кичиться нечем, своих блох не счесть. Пакость кремлецов, в частности, именно в том, что человеческих блох нахватали и занимаются для нормального домового неприемлемыми такими делами, как политика и уголовщина.

Стало быть, у нашего брата в зависимости от возраста разный лексикон. У полизунчиков, самых махоньких, начинающих, да отчасти и у лизунов, — лепет; и у ветхих лепет; а которые в зрелости, вроде меня, — те говорят наподобие людей. Лизуны вечно буквы в словах переставляют; знавал я одного лизуна, вместо «птицы» говорившего «типцы», вместо «бюро» — «брюо», вместо «капризничать» — «пакризничать»; от «люблю» образовал он слово «блюка», обозначавшее любимый предмет, а уж коли речь шла о чем-то особо милом его сердцу, оно называлось в преувеличенной степени «разблюканя».

Такие свойства для всех домовых общие. Но различия тоже имеются, в различиях разнообразие жизни. Скажем, деревенские от городских отличаются изрядно. В городе не отыщешь ни подовинника, ни гуменника, ни сараешника, ни конюшенного; банники, правда, имеют место быть, но в общественной бане банник совсем не такой, как в личной по-черному; а в саунах современных новое ответвление нашего древа родового образовалось; саунный банник лыс, но пег. Кстати, в деревнях подружки домовых чаще всего волосатки, а в городах все больше кикиморки попадаются, большие города имею я в виду, поскольку в провинции встречаются и марухи. У одного моего приятеля (он не просто домовой был, а влазень, про влазней я тебе потом расскажу) в Петербургском самом что ни на есть центральном районе, центральней разве что отопление, явилась вдруг в апартаменты кикиморка, очень любила в щах спать, имя ее было Изщейка, приятель запомнить, как ни старался, не мог, Борщовкой ее звал; она обижалась, но недолго, суток трое, кикиморки отходчивы.

Теперь ты и сам видишь: домовой домовому рознь. Петербургские, к слову сказать, как ни жаль признаваться, московским не чета. Минус кремлецы, само собой. Почему? А ты не догадываешься? Впрочем, ты, может, и не в курсе. Москва, видишь ли, с двенадцатого века зарождаться начала, средневековым городом была, подобно Парижу, да почти всем иным местам жилым. Москва — жилое место, а наш Питер — новодельный. Как тебе объяснить? Москва — барыня с прошлым, Петербург — чиновник с будущим. Это шутка. Что такое шутка, в словаре прочтешь.

Бывало, подъедешь к Москве, а я пошаливал, дом покидал на произвол судьбы, катался втихаря в хозяйском бауле, скитаньям предавался, кочевью; бывало, подъезжаешь к первопрестольной-то, да и чуешь: жилым несет! Беседовал я с московским теремным, его кремлецы выжили, — ох, бывалый, повидал немало, даже фрязинов, Кремль перестраивавших, помнил. А как к Питеру обратным ходом (он тогда Ленинградом временно именовался, хозяин все шутил: путешествие из Петербурга в Петербург через Петроград и Ленинград транзитом не сходя с места) заподъезжали… Не буду родной город хаять, нехорошо, мне не пристало!

Надо заметить, царь Петр, Петербург основавший, нашего брата терпеть не мог, пережитком боярским считал, да мы на него чихали.

Как без лар дом не стоит, так без мертвецов город; немало в старой Москве за ночи-то средневековые убиенных прибавлялось; сколько к утру покойников из татям попавшихся прохожих, да залившихся пианиц, не считая утопленников (по неволе ли, по воле ли залившихся, случайно ли), божедомы подбирали! а пожары? а мор? не счесть! Хотел и Петр на кости для остойчивости свой град поставить, строителей полно полегло; так ведь все, по обыкновению, на скору руку и противу правил, по-быстрому, так и не в счет. В Москве по традиции имелись и вурдалаки, и вампиры, и упыри, а Питер чиновный, регулярный, военное поселение казарменное, какие среди чиновников упыри? какие в казармах вурдалаки? одни сутяги, душегубы и кровопийцы. Даже Железняков, матрос передовой, сидя в Новой Голландии недостачу чуял, отчасти в вурдалака игрался; да какой из ушкуйника вурдалак? чистая насмешка и глубокое внутреннее несоответствие. Ты историю-то начнешь когда изучать, приглядись: как настоящий вампир, так непременно в Москве; у нас подделки.

Вернемся к червоной руте. Про руту как растение ботаническое я тебе отксерил по-домашнему. Что ты, откуда у меня ксерокс?! Листок к энциклопедии приложил, дунул, плюнул, топнул, хлопнул, все дела. Текст малость синий, бумага отчасти папиросная, не взыщи, чем богаты. За что, за что ты меня благодаришь? за информацию? какая информация?! вот слово глупое, терпеть не могу. Вся твоя информация — сплошное вранье, приборный агностицизм и помойка самосознания; а я тебе правду говорю и сведения сообщаю, о домовых, в частности, — тут уж дело шестое, из первых рук. Мифологическим словарям и брошюркам с языческими научными изысканиями верь-то не особо. Все основано на сплетнях, слухах, байках и домыслах. Мы, если хочешь знать, для нормального человека вообще невидимы, а уж обычаи наши и стиль существования для него непредставимы в принципе. Но я опять отвлекся.

Как ты уже понял, проглядев… впрочем, у тебя вместо глаз… то есть ознакомившись с ксерокопией, рута для наших широт растение нехарактерное. Если ты снабжен и дистанционным хроноокуляром, ты знаешь, что в букете, с коим бросилась в Фонтанку Фиона, кроме всяких гиацинтов и нарциссов имелась и рута; не ведаю, каким образом колдовская травка, снесенная течением, прибилась к брегу, укоренилась и образовала ареал своей махонькой флоры не только на брегах Невы, но и в разных прибрежных зонах Маркизовой лужи. Про способность растений приживаться то там то сям, используя и волны, и ветер, и прожорливость птиц, и шерсть четвероногих, и людские подошвы, ты почерпнешь в ботаническом атласе. О колдовских же свойствах вышеупомянутого цветка я тебе говорил прежде, они сходны со способностью разрыв-травы, папоротникового цвета, восходят к большому игрищу нежити и живой природы, приуроченному в наших палестинах к Иванову дню.

Завезший из Москвы краденого кремлеца в Келломяки, ныне Комарово, в свой кирпичный кремлек новодельный миллионер как раз и надеялся с помощью кремлеца отыскать червону руту и открыть волшебным растением какой ни на есть клад. Кремлец же и так был извыристый, а, поняв свою несомненную власть над хозяином, изнаянивался и распоясывался на глазах. Бизнесмену еще повезло, что не лаврец ему попался, тот бы чего похлеще вытворял. А наш-то, комаровский ныне, московский бывший, уверил хозяина в полной своей неспособности скакать по горам и долам, поскольку, мол, житель он городской, глубокий урбанист, к тому же колченог; бензин-де всякое чутье отбивает, червону руту шум мотора отпугивает, она никнет и под землю уходит; посему по ночам в сварганенном наемными мастеровыми возочке, этакой опрокидке, брыкушке с огромадными колесами, впрягшись, наподобие восточного рикши в брыкалку эту, бизнесмен самолично возил обнаглевшего кремлеца по улочкам, тропочкам, лесным дорожкам, дохлой воде, каргам и калугам, а холуи и охранники во весь карьер бежали сбоку, сзади и спереди при полном вооружении, с пеной у рта и матерясь по-черному. Топот был страшнющий. Чистые жеребцы-тяжеловозы. Издалека было слышно: приближаются! Веришь ли, земля тряслась. Проносился хренов кортеж в облаке пыли, пота, мечтаний о грядущих сокровищах; и на всю окрестность с эхом большая мать на устах. Кремлец сидел, развалясь, на алой атласной подушечке, зубы скалил да ручкой казал: налево, направо, прямо. Как в краснокирпичный замок к четырем утра обратно заезжали, у охранников аж голяшки тряслись; без задних ног падали и дрыхли; а хозяин, поддерживаемый мечтой о кладах на халяву, их малость погодя тапком иностранным пинал: зачем спят, балды осиновые, баглаи, дармоеды, козлы, вонь толченая. Те же, вскочивши, другой раз на приусадебный участок выметелятся, весь сбродный молебен спросонок, Фома, да Ерема, да Колупай с братом, из стволов забабахают, порох избухают, соседей перебудят — а кремлец, только ржет.