Говорит и показывает Россия - Аркадий Островский Страница 11

Как пишет Соловьева, Софронов повел журнал “умело и убежденно”: “Он видел своими подписчиками обитателей всяческих Черемушек, был рад за них на их скромных личных квадратных метрах. Желал им спокойной жизни, печатал для них в каждом номере репродукцию приятной картины. Заботы, которые душевно потрясали читателей «Нового мира», от своих читателей он отводил… Вслед за Сувориным Софронов создавал печатную империю с имперской властной установкой на агрессию, с установкой на расширение и с истинно здешними комплексами: нас не любят и не ценят” [41].

Главным врагом Софронов видел именно “Новый мир”. “За «Новым миром» Твардовского было то, что встало с обвалом сталинской системы. Встала воля к освобождению, оно же усилие узнавать и понимать; встала воля к «правде сущей». Воскрешалось собственное достоинство” [42].

Как вспоминал Егор, “в те годы мы все – я говорю о людях своего круга – буквально молились на «Новый мир», мы жили по «Новому миру»” [43]. Главным редактором “Нового мира” Твардовский стал по назначению ЦК КПСС. К этому моменту поэт уже прославился на всю страну как автор “Василия Тёркина”. Фольклорная по интонации и содержанию и одновременно художественно правдивая поэма “Тёркин” (или “Книга о бойце”) была одним из самых любимых произведений во время Великой Отечественной войны. Короткие рифмованные строфы легко запоминались и пересказывались в окопах между боями.

Не прожить, как без махорки,От бомбежки до другойБез хорошей поговоркиИли присказки какой –Без тебя, Василий Тёркин,Вася Тёркин – мой герой,А всего иного пущеНе прожить наверняка –Без чего? Без правды сущей,Правды, прямо в душу бьющей,Да была б она погуще,Как бы ни была горька.

По словам Александра Солженицына, который сам читал “Василия Тёркина” на фронте,

в потоке угарной агитационной трескотни, которая сопровождала нашу стрельбу и бомбежку, Твардовский сумел написать вещь вневременную, мужественную и неогрязнённую – по редкому личному чувству меры, а может быть и по более общей крестьянской деликатности… Не имея свободы сказать полную правду о войне, Твардовский останавливался, однако, перед всякой ложью на последнем миллиметре, нигде этого миллиметра не переступил, нигде! – оттого и вышло чудо [44].

Твардовский впервые узнал о Солженицыне в декабре 1961 года. Никому не известный учитель из Рязани прислал в “Новый мир” свою повесть “Щ-854”, которая была опубликована под названием “Один день Ивана Денисовича”. Чтобы ее напечатать, Твардовскому пришлось обратиться напрямую к Хрущеву. История о трудолюбивом мужике, оказавшемся в сталинских лагерях, Хрущева тронула – она подтверждала его собственные взгляды и критику Сталина. Хрущев печатать разрешил. Как записал Твардовский в своем дневнике, “я начинаю с записи факта, знаменательного не только для моей каждодневной жизни и не только имеющего, как мне кажется, значения в ней поворотного момента, но и обещающего серьезные последствия в общем ходе литературных (следовательно, и не только литературных) дел…” [45].

Связь литературы и дел нелитературных Твардовский ощущал остро – как и связь между Иваном Денисовичем и собственной историей. Во время коллективизации его отец, брат и сестры были раскулачены и сосланы, но все мировоззрение Твардовского формировалось именно крестьянской средой. Его отец был сыном солдата, купившего землю на деньги, которые он заработал кузнечным ремеслом. “Нам, маленьким ребятишкам, он с самого раннего возраста внушал уважение к этой подзолистой, кислой, недоброй и скупой, но нашей земле, нашему, как он в шутку называл, «имению»…” [46]. Английский писатель Чарльз Перси Сноу, встречавшийся с Твардовским в Лондоне, описывал его так: “Честный и основательный человек. Он казался твердым, как скала, и обладал исключительной тонкостью чувств, большой силой и простотой ума”.

Твардовский видел в “Одном дне…” не подрыв системы, как считал сам Солженицын, а мощную, живую и потому целительную прозу, которая поможет залечить раны, нанесенные сталинским террором. Повесть была напечатана в ноябрьском номере за 1962 год и произвела примерно тот же эффект, что и доклад самого Хрущева на ХХ съезде. Новизна и сила этого произведения заключалась не в описании лагерной системы, а в выборе главного героя. Иван Денисович не был изобретателем, художником или даже коммунистом. Это простой русский крестьянин, работящий, сознательный и полагающийся только на себя, такой же, как Тёркин из поэм Твардовского.

“Один день…” и “Василия Тёркина” объединяла общая тема: упорство человека и стремление выжить в любых обстоятельствах. Жизнь реальная и жизнь художественная, жизнь в окопах и лагерях обладала своей логикой, которую не могли себе подчинить ни политика, ни война. И Тёркин, и Иван Денисович выживали, сохраняя в себе лучшие качества русского крестьянства, как бы ни пыталась истребить их государственная система. После выхода повести Солженицына пригласили в Кремль, где Хрущев произнес тост в его честь, называя при этом Иваном Денисовичем.

Тем не менее, выпустив тысячи таких Иванов Денисовичей из лагерей, Хрущев не был готов предоставить им экономическую свободу. Он разрешил индивидуальное мышление, но не разрешил индивидуальную деятельность, не дал права на частную собственность или экономическую независимость. Как писал Александр Яковлев, Хрущеву удалось совершить прорыв в сознании, но тронуть экономические устои социализма он не посмел.

Экономический журналист Отто Лацис, еще один герой горбачевской перестройки, в своих воспоминаниях описал драконовские законы в области частной собственности, существовавшие в конце 1950-х и начале 1960-х годов. Его отца, старого большевика, исключили из партии только из-за того, что он на собственные деньги и собственными руками построил загородный дом, размеры которого не соответствовали нормам, установленным государством. По закону, человек не мог владеть частным домом жилой площадью более 60 м², сколько бы человек в этом доме ни проживало. Этот же закон запрещал владельцам садовых домиков в садово-огородных кооперативах иметь печки для обогрева и ограничивал высоту потолка в подвале: “в этих подвалах буквально, в прямом физическом смысле заставляли сгибать спину перед волей власти: подвал в полный рост человека запрещался” [47].