Женщина при 1000°С - Хальгримур Хельгасон Страница 114

Целые солнечные вечера я проводила на чердаке, глазела из окна на Cкерьяфьорд и гадала, чем же мама занимается в городе на той его стороне. Почему же она не висит на окнах и дверных ручках президентской резиденции, воя от тоски по мне?

Разумеется, согласно всем и всяческим современным стандартам, меня следовало бы положить в душеспасительное отделение, чтобы психологи выгладили из меня страх войны и нервный срыв, но тогда таких учреждений не было, да и сейчас они вряд ли есть. Так что мне оставалось просто играть в бридж с бабушкой и ее подругами, тетками из цетра города, в той или иной степени датчанками, которые обсуждали мамин союз с Фридриком на своем недомолвочном датском, который я, впрочем, отлично понимала. Здесь я узнала, что мама встретилась с герром Джонсоном в Англии; они вместе ехали на родину, и все-таки, прежде всего ее сразила его квартира на улице Брайдраборгарстиг [261].

Долгими светлыми ночами я лежала и разглядывала спящего человека в кровати напротив, совсем как давным-давно – Марека в избушке, и задавалась вопросом, как этому чудовищу – мировой войне – удалась такая тонкая работа: спаять общей бедой нас, дочь и отца, единственных исландцев, участвовавших в этой драматической постановке на двести миллионов людей. Это было вообще ни на что не похоже. Это было прямо-таки дьявольски ювелирная работа. Это как если бы моржу удалось управиться с ниткой и иголкой.

Наверно, безбожный Бог ненавидел меня.

А что говорить о том злом колдовстве, которое, подобно темному копью, пронзало каждую секунду, отмеренную времябогом этому лучшему в Исландии месту?

Мы с папой ходили на долгие прогулки, пытаясь уйти от этой сотни черных континентальных крыс, которые неотвязно следовали за нами из комнаты в комнату. Может, на взморье они погибнут? И мы шли на «Хобот», и даже за самое Лавовое поле Висельника. Ветер обдувал нас солнечными лучами, а через озеро Ламбхусатьертн гнал волны, пробуждал блеск в свежескошенных травах. Мы беседовали обо всем, кроме того, о чем нужно было поговорить. Он рассказывал мне о летних вечерах в Вайле и просвещал меня о моллюсках. Однаджы мы решили спуститься на взморье и пособирать мидий, несмотря на предупреждения экономки Элин:

«В этом доме слизняков не варят!»

На тропинке к мысу Бессастаданес мы встретили дедушку и тетю Лоне. Она прибыла накануне, а сейчас они возвращались с прогулки. «Ловушка-Соловушка прилетает в пятницу!» – объявил президент из своего кабинета еще раньше на неделе, словно радостный скаут. Я бросила взгляд на бабушку, склонившуюся над вязанием в глубоком кресле в гостиной. Она нахмурилась и тотчас громко переспросила:

«Hvem?» [262]

Ведь в последний раз эта певчая пташка появлялась в их доме много лет назад. Лоне Банг всю войну жила в Лондоне и там общалась с разными важными птицами вроде самого Зигмунда Фрейда и Элиаса Канетти, который через много лет получил Нобелевскую премию по литературе. Тогда она весьма часто выступала на знаменитой серии концертов в Национальной галерее, когда там было нечего экспонировать, кроме песен. А сейчас она вернулась: война прошла, и мир в этом доме закончился.

Президент был во фраке и при шляпе, а Лоне в черном пальто, и ее волосы трепетали на ветру как пламя свечи.

«Добрый день! – бодро сказал папа. – Вы на взморье ходили?»

Они молча прошли мимо, даже не взглянув на нас, с архисерьезными лицами и напоминали больше всего президентскую чету на чьих-нибудь похоронах. О да, разумеется, они были шикарной парой.

Что бы ни происходило до того, именно это, вероятно, и была моя самая горькая минута с отцом. Я видела, как отец с сыном переговаривались во время застолий в Бессастадире, но после того, как прилетела Ловушка-Соловушка, их общение прекратилось. И сейчас отец почти отрекся от своего сына в присутствии его дочери под влиянием своей любовницы.

Мы пошли дальше на мыс, мотавший высокими травами, точно помешанный. Я взяла отца за руку, словно мама, ведущая ребенка, и попыталась сказать что-то приободряющее, что-то про крачек и сбор мидий, но он не отвечал. Я обернулась и увидела, как эта неофициальная президентская чета вышагивает по пути домой, – он тайком стискивал ее руку. На мгновение показался дом, стоявший в отдалении, белый с красной крышей, обликом похожий на бабушку.

Когда мы дошли до конца мыса, стало ясно, что мы верно выбрали время. Отлив был в самом разгаре, перед нами раскинулась приливная полоса, мохнатая от водорослей, склизкая и скользкая после спада воды. Но ни мидий, ни других моллюсков было не видать. Там надо было внимательно смотреть под ноги, чтоб не упасть, но папа пошел куда глаза глядят прямо по водорослям, на добрых двести метров вперед, так далеко, как только мог, к границе суши и моря. И стоял там, на мой взгляд, весьма долго, повернувшись ко мне спиной, и глядел во все глаза на фьорд и через фьорд, туда, где виднелся новехонький рейкьявикский аэродром. Но вот он наконец решил, что сегодня топиться не стоит, и повернул назад.

Что знала эта женщина о папиной судьбе? Какое право она имела презирать сына той, которая была женой ее тайного возлюбленного и вдобавок ее тетей по матери? Очевидно, она считала себя вправе на это из-за своей приверженности всему еврейскому. А дедушке выпала такая доля: находиться между двух огней. Быть президентом при расторжении брака Исландии и Дании, вечно разрываться между любовницей и женой, между ролью любовника, мужа и отца, страдать от хронической нехватки мужества.

И какого ляда он не удосужился завести исландскую любовницу?

Когда я разглядываю эту картинку в бинокль времени – едва заметное рукопожатие любовников-тайносвятов в ветреном солнечном августе тысяча двеятьсот сорок пятого, – мне взбредает на ум, что именно в нем спрятана разгадка того, как целая семья обессчастела. Как говорили старики у нас на Островах: «Засели каждый в своем аду и шипят оттуда». А бабушка уж точно прожила в аду добрых полжизни. И это чувствовали ее дети, внуки, свойственники…

Если б мой отец сбился с пути и не попал домой – был бы дом цел? Он попался в сети нацизма из-за еврейской героини?

Порой король влюбляется, а у свиты лбы трещат.

Моей Нэнси жутко не повезло. Ей взбрело в голову прокатиться верхом, она хотела приехать в Ландманналейгар [263], усталая от тряски в седле, но упала на лавовом поле и сломала позвоночник. Ее профессией было ухаживать за больными – а тут она сама слегла в больницу, и ей пришлось заново учиться ходить; и говорить она тоже, кажется, разучилась. Некоторых жизнь не щадит. Я не могла бы выдумать для самой себя худшего наказания, чем начать все сначала.