Время обнимать - Елена Минкина-Тайчер Страница 12

Елена Чудинова вернулась в Ленинград постаревшей на целую жизнь, с двумя орденами и грубым шрамом на плече и правой лопатке. К счастью, глубокий уродливый шрам со временем съежился, так что даже в открытом вырезе платья был незаметен. А на купальник всегда можно накинуть косынку или полотенце.

Очень страшно было принять родной дом без мамы, без ее незаметной, как воздух, любви. Через несколько дней после приезда в пыльном, давно не открывавшемся шкафу Лена наткнулась на когда-то подаренную бордовую юбку и впервые за последний год громко и отчаянно разрыдалась. Ее мамочка, девочка из Смольного института, за всю жизнь познавшая одного мужчину, свято верившая в благородное назначение человека, женскую гордость и единственную слезу ребенка, к счастью, не узнала, что детей повезут на смерть эшелонами, из кожи человека сделают абажуры, а ее дочь станет без разбору спать с чужими случайными мужиками, только чтобы не оставаться в ночи лицом к лицу с дорогими мертвецами.

Прошли месяцы после возвращения с войны, любимый город, словно избитая, изнасилованная женщина, силился поднять голову, замазывал рубцы и раны, латал страшные, как могилы, дыры в земле.

Лена вдруг поняла, что больше не вернется к стихам и вообще к литературе. Писать, как Твардовский или погибший Павел Коган, она никогда не сумеет, а баловаться лирикой после гибели Петьки, смерти мамы, разбомбленного госпиталя, мертвых детей в перевернутом поезде – глупо и непристойно. Оставалась возможность поступить в какой-нибудь заурядный вуз, педагогический или сельского хозяйства, выйти замуж за инженера, по вечерам штопать чулки и варить борщ, а в выходные отправляться с мужем в соседний кинотеатр. И умереть от тоски. Но ведь она успела узнать настоящую жизнь – агитбригаду, репетиции до утра, наглые и прекрасные мечты о театре. Боже мой, как она посмела забыть о театре! Единственный мир, где возможно спасение, где смена ролей и костюмов, как смена души и тела, позволяет спрятаться у всех на глазах, прожить другую жизнь и другую любовь, много-много других жизней и других любовей, и вместо усталой страдающей женщины обернуться наконец королевой. О, ступайте, ступайте в театр, живите и умрите в нем, если можете!.. Умница Белинский, как он вовремя все понял и предсказал.

Но прошли еще несколько успешных и одновременно мучительных лет, пока Лена по-настоящему вошла в театр и научилась жить на сцене, именно жить – реальной захватывающей жизнью, как повелел когда-то волшебник Шекспир. Ее стали узнавать в кругу местной богемы, приглашали на междусобойчики и вечеринки. Вспыхнули и погасли два ненужных неудачных романа. И наконец однажды в глазах случайного гостя, красивого независимого аспиранта консерватории со смешной фамилией Приходько, она увидела тот самый восторг и признание, к которому стремится душа любого артиста. Она увидела себя королевой.

Что говорить, он сам оказался олухом, больше винить некого. Понятно, что такая умница влетит с первого раза и не заметит, еще странно, что три месяца продержалась. Муся Шнайдер, двадцать два года, студентка первого курса – прошу любить и жаловать!

Тогда в филармонии его подкупила именно ее простота. Не большая красавица, но хорошая мамина дочка, пахнувшая мылом и домашним благополучием. И прическа с локонами, как на новогодних фотографиях, туфельки с носочками. Девочка из книжки, только крокета не хватает. Можно сколько угодно сокрушаться и винить себя, но правда одна – никогда у него не было нормальной чистенькой девочки! Жанна Петровна, соседка депрессивная, еще пара подобных связей – одна грязь и тоска. Именно грязь, вот чего накушался на всю жизнь.

Вдруг вспомнился вечер перед отправкой всей группы на территорию. Его «подельники» травили анекдоты про баб. Тряслись от страха, гады, вот и рванули в воспоминания – как, куда и сколько раз. Мерзкие скоты. И кто мог подумать, что детский опыт выживания среди уродов пригодится когда-нибудь? Виктора физически затошнило – как в той уборной, где учился плевать, но не хватало только засветиться, поэтому он тоже рассказал пару историй про Жанну и кабинет в парткоме, пусть ржут, сволочи. Особенно один страшно раздражал – пухлый белобрысый ханурик Витенька. Тезка, твою мать! Витенька постоянно врал, мерзко хихикая и потея от страха, – то его ранили в бою, то предатель-командир сдал немцам, то в пылу страсти с ротной санитаркой отстал от отряда. Не требовалось особой сообразительности, чтобы понять, что сопляк вообще не воевал, наверняка с первой бомбежки в обморок завалился, с первого мордобития бумаги подписал. И про баб врал, сроду он бабу не имел, сразу видно. И когда остальные мужики распалились от своих же разговоров, именно Витеньку использовали всей компанией, так сказать, в порядке строгой очередности. Самое ужасное, что Виктора стало выворачивать, буквально выворачивать, до крови и холодного проливного пота. Пришлось сделать вид, что траванулся колбасой за ужином. Личные ножи к тому времени уже выдали, при малейшем подозрении могли располосовать на куски не хуже той самой колбасы. Он запомнил всех, каждую рожу. Через два года убрали последнего, кто сподобился выжить. Витенька, правда, той же ночью повесился.

От пережитой мерзости и грязи любому человеку захочется невинную умытую девочку. Тургеневскую барышню какую-нибудь на водах под кружевным зонтиком. А она еще глазела так восторженно, за руку держалась, без вопросов и уговоров пошла к нему, взрослому мужику, домой. И даже в первый раз не вскрикнула, не расплакалась, только обнимала все крепче. Поэтому и не смог сразу расстаться, стал приглашать на концерты в консерваторию, даже цветы покупал. На самом деле хорошая ласковая девочка, не за что обижать. Но жениться?! Да с ней было скучно, как на школьном утреннике! Свет погасить, руки не распускать, ночная рубашка до пят хуже поповской рясы. И не вскрикнет тебе, не задрожит – не любовница, а спящая царевна.

Оказалось, царевны тоже беременеют, такая вот хрень.

Родители, как ни странно, одобрили, хотя отец в первый момент вздохнул:

– И как тебя угораздило, сынок, столько русских девушек вокруг, а ты еврейку выбрал? Не доверяю я евреям, скользкий народ.

Но мама искренне обрадовалась:

– Хорошая скромная девочка, питерская, в институте учится, не придирайся, отец! Главное, до внуков дожили, какое счастье! Женись, сынок, мы с папой помогать станем, да и она не сирота, в отдельной квартире живет.

По поводу сироты не совсем точно получалось, отец Маши, профессор математики, еще до войны умер от инфаркта, но сама она с матерью и сестрой действительно жила в отдельной квартире на Петроградской стороне, двухкомнатной обжитой и теплой квартире с кухней и ванной. Редко увидишь после блокады. Правда, ванна у них очень смешная оказалась, прямо в кухне. Жена себе моется, а ты чай пьешь, – романтика! Маша давно приглашала зайти, познакомиться с мамой и сестрой, но не очень хотелось усложнять и без того непростую историю. А тут деваться некуда, аборты запрещены, ни она, ни мать на риск не пойдут, даже слушать не станут. И в райкоме могут узнать, не приведи бог!

Дома ее звали Мусей, а сестру Асей, кошачьи имена! И обстановка непривычная – вазочки, коврики, стол накрыт кружевной скатертью, на стенах – картинки уютных домиков с палисадниками и розами. Честно сказать, не российская обстановка, не зря он повидал пол-Европы. И мать, высокая, курносая, со светлыми глазами и волосами, хотя и звалась Бетя Шнайдер, совершенно не походила на еврейку, не то что сама Маша с ее характерным профилем. Портрет отца висел тут же на стене и фамильный нос сразу бросался в глаза.