Роман Нелюбовича - Олег Велесов Страница 12

Я выпрямился. Возле журнального столика произошли изменения: одна дама удалилась, вторая подступила к микрофону.

— Приветствую всех кого ещё не видела, — заговорила она улыбаясь. — Отдельное «здравствуйте» нашему гостю, а в дальнейшем, надеюсь, постоянному участнику клуба и, пожалуй, начнём. Итак, заявленная в прошлый четверг тема сегодняшней встречи: «Человек на фоне природы». Немного обозначу рамки. Как мы договаривались, это не должно быть некое единение творца с творением или какое-то содружество, но оба должны присутствовать. Кроме того к природе могут относиться не только какие-либо явления, но и её составляющие, например, животные. Не простая, на мой взгляд, тема, однако, что выбрали, к тому и обязаны прийти. А первым на суд клуба выйдет, конечно же, наш любимый поэт Илья Герасимов. Илья, прошу вас!

Зал начал аплодировать. Я так понимаю, абы кому люди хлопать не станут, поэтому тоже несколько раз ударил в ладоши, и приготовился слушать.

К микрофону вышел мужчина с платком на шее. Я не удивился. Он более всех в этом зале походил на творческого человека; стиль в одежде, в манере держаться выделяли его среди присутствующих и не оставляли сомнений в его приверженности к Евтерпе. Готовясь читать, левую руку он поднёс к лицу, а правую отвёл в сторону и несколько раз погладил воздух. Наверное, он так себя настраивает. Потом, настроившись, начал…

По спине поползли мурашки: белый небосвод с разъеденными жёлтыми краями? А герой что там делает? И что за рифмы: краями-руками, небосвод-перевод. Это шутка такая?

Я обернулся к залу. Не может быть, что это слышу только я, другие тоже должны слышать, потому что… потому что, это как минимум громко. И совершенно безграмотно! Такое нельзя декламировать ни со сцены, ни в малых залах, ни даже в грязных подворотнях. Почему никто не топает ногами? Ладно я, человек новый и незнакомый с местными правилами должен проявить поначалу такт, но сидящие здесь люди — они просто обязаны хотя бы возмутиться… Нет?

Я посмотрел на Геннадия Григорьевича. Предупреждая мой вопрос, Арбатов поднёс палец к губам: тихо. Хорошо, не буду, скажите только… И тут все зааплодировали. Все — значит я тоже. Я не сразу поверил в это, потому что такому аплодировать нельзя, но нет, стадный инстинкт поборол разум и сработал на автомате. Мне стало стыдно. Я опустил голову и больше не пытался что-либо сказать.

Собрание продлилось часа два. Выступили ещё несколько человек, кто со стихами, кто с прозой, и лучше бы я ничего этого не слышал. Каждое выступление горячо и долго обсуждали, искали ошибки, соответствие теме. Не хочу сказать, что всё было очень плохо, нет, но безыскусно и однообразно — факт. Под конец выступила ведущая, видимо, решила удивить присутствующих своим творчеством. Я не особо вслушивался в то, что она читала, пока не начал ловить себя на мысли, что читаемый текст ложится на оскорблённую душу… бальзамом. Речь в рассказе шла о собаке; тема не новая и порядком избитая, но подишь ты… Я выпрямился, подался вперёд. Слова текли плавно…

…Обыкновенно вечерами хозяин уезжал куда-то и увозил с собою гуся и кота. Оставшись одна, Тётка ложилась на матрасик и начинала грустить… Грусть подкрадывалась к ней как-то незаметно и овладевала ею постепенно, как потёмки комнатой. Начиналось с того, что у собаки пропадала всякая охота лаять, бегать по комнатам и даже глядеть, затем в воображении её появлялись какие-то две неясные фигуры, не то собаки, не то люди, с физиономиями симпатичными, милыми, но непонятными; при появлении их Тётка виляла хвостом, и ей казалось, что она их где-то когда-то видела и любила… А засыпая, она всякий раз чувствовала, что от этих фигур пахнет клеем, стружками и лаком…

Ведущая читала Чехова.

От восторга меня заколотило; я снова ожил, повернулся к Геннадию Григорьевичу. Он опять приложил палец к губам, но меня распирало:

— Вы понимаете, что она сделала? Вы понимаете? — зашептал я. — Она всех их умыла. Она всех их умыла!

Геннадий Григорьевич знаком показал мне, дескать, понимаю, но разговоры потом. Согласен, потом. Однако я не утерпел и спросил:

— Кто эта женщина?

На этот раз Геннадий Григорьевич обошёлся без знаков и сказал, как мне показалось, с нарочитой строгостью:

— Мария Александровна, заведующая библиотекой. И моя жена.

Так вот почему она показалась мне знакомой. Я видел её фотографию на столе в редакции, только на фото она лет на двадцать моложе. Теперь всё понятно, и этот трюк с рассказом тоже.

Когда всё закончилось, я встал и украдкой посмотрел в сторону двери. Девушки не было, ушла. Поискал глазами чёрный платок — его не было тоже. Что ж, время позднее, кто-то должен проводить слабую женщину домой. Жаль, что не я.

— Составите компанию? — спросил Геннадий Григорьевич. — Марии Александровне надо кое-что подготовить к завтрашнему дню, не хочу ей мешать. Пойдёмте на улицу?

Торопиться было некуда, Муська так рано меня не ждала, она вообще меня не ждёт, если у неё есть корм в миске, поэтому я согласился. Мы вышли на улицу, спустились с крылечка на тротуар. Только-только зажглись фонари. Она стояли друг от друга не так часто, как в городе, но светили не менее ярко, и бабочки летели на их свет так же уверенно.

Геннадий Григорьевич достал пачку сигарет, протянул мне. Я отказался.

— Спасибо, бросил.

— А я вот… не хочу.

Он взял сигарету, прикурил.

— Вижу, вы разочарованы.

Я кивнул. Говорить о прошедшем собрании не было никакого желания, я действительно был разочарован и опустошён, но на меня вдруг накатило:

— Геннадий Григорьевич, как вы считаете, они действительно ничего не понимают — все эти ваши члены клуба? Или претворяются? Ведь это не стихи. Это даже близко не стихи! Мне бы хотелось сказать жёстче, но тогда уже матом. Они что, в школе не учились? Не читали Пушкина, Лермонтова? Я же помню, как нас заставляли. Онегин, например: Мой дядя самых честных правил. Или: Но к ней Онегин подошёл и молвил… Да много всего! И разницу между стихами и хренью — её же видно! Или вот Есенин, Бродский, да бог с ним, Евтушенко! Они что, не читали их?

Геннадий Григорьевич прищурился.

— Не любите Евтушенко?

— С чего вы взяли?

— Ну как же: «и бог с ним». Подобные вставки в речь просто так не попадают.

— Да… не то, чтобы не люблю… У каждого свой вкус. Мама моя им зачитывается. Да и знакомые некоторые тоже. А я вот как-то больше к классике тянусь. Современные поэты тоже нравятся, особенно Игорь Царёв, но классика… знакомее что ли.

— А прозу?

— Что «прозу»?

— Прозу чью предпочитаете?