Форма жизни - Амели Нотомб Страница 12

То, что меня числят обладательницей такой раздутой записной книжки, действует на нервы; то, что ко мне постоянно обращаются с самыми несуразными просьбами, просто убивает. Сама бы я не решилась попросить ни о чем подобном кого бы то ни было – да мне бы и в голову не пришло. Путать ни к чему не обязывающую читательскую почту с кадровым агентством или бюро добрых услуг – самый что ни на есть дурной вкус.

Мне нравился Мелвин Мэппл, я думала, что он не такой. Оттого, что он уподобился этой массе, мне стало обидно. Спасибо, хоть извинился, что «грузит меня этим». Куда чаще мне встречались совершенно потрясающие формулировки типа: «Я подумал, что Вам будет приятно мне помочь» или – цитирую дословно: «Поддержка моего демарша может наполнить Вашу жизнь смыслом».

Когда досада немного улеглась, до меня дошла суть послания, весьма и весьма тревожная. Служивый фактически сообщил мне, что, если его статус художника не будет официально признан, он откажется вернуться в Соединенные Штаты. Имел ли он на это право? К счастью, кажется, нет. Далее – с какого момента он готов считать себя признанным художником? Я замечала, что критерии признания у разных людей бывают поистине несопоставимы. Один полагает себя признанным, если ему это сказал сосед, а другому для этого требуется по меньшей мере Нобелевская премия. Хотелось надеяться, что Мелвин Мэппл принадлежит к первой категории.

Сначала я хотела ответить ему отказом, но потом вдруг подумала, что это будет даже забавно. В Америке я не знала никого в артистических кругах. В Европе же была знакома кое с кем из парижских и брюссельских галеристов. Парижане вряд ли согласились бы пополнить свои коллекции столь своеобразным экспонатом, как и большинство брюссельцев, но мне очень кстати вспомнилась одна маленькая галерея в квартале Мароль (скорее пивной бар, чем галерея, сказать по правде), с хозяином которой, неким Куллусом, я приятельствовала. Не откладывая в долгий ящик, я позвонила ему и объяснила, что он может послужить благому делу: один американский солдат, несущий службу в Багдаде, объявил, если можно так выразиться, голодовку наоборот в знак протеста против военных действий в Ираке и считает свое ожирение разновидностью ангажированного боди-арта. Для признания ему недостает лишь поручительства хоть одной художественной галереи на нашей планете. Чистая формальность, потому что, само собой, солдата нельзя экспонировать в Брюсселе, так сказать, в полном объеме. Требуется только вписать в его досье название галереи – так писателю, чтобы иметь право на существование, необходим издатель. Куллус согласился, более того, загорелся идеей и попросил продиктовать ему имя солдата по буквам, чтобы немедленно занести его в каталог. Я продиктовала, с трудом удерживаясь от смеха: ведь каталог этот представлял собой грифельную доску, на которой мелом были написаны слева сорта пива, а справа имена художников. Куллус попросил также прислать ему фото Мэппла для его альбома, и на этом мы простились.

В полном восторге я тут же села за письмо американцу:

Дорогой Мелвин Мэппл,

Я не знакома с галеристами в вашей стране, зато кое-кого знаю в своей. Отличная новость для Вас: знаменитая брюссельская галерея «Куллус» с радостью готова включить Вас в свой каталог. Боюсь, Вы вряд ли сможете приехать в Брюссель, хотя сам Куллус был бы наверняка счастлив встретиться с Вами лично и экспонировать Вас. Но не важно: главное, что Вы теперь имеете в Вашем послужном списке галерею, закрепляющую за Вами официальный статус художника. Замечательно, не правда ли? Вы сможете вернуться в Соединенные Штаты с высоко поднятой головой, не краснея за свое ожирение и даже гордясь им, ибо оно признано произведением искусства.

Я, думается мне, понимаю, как трудно, даже, пожалуй, невозможно Вам вернуться в США. Но отныне это скорее проблема Ваших друзей, чем Ваша. Я не хочу сказать, что жизнь Ваша будет чудесной сказкой. Но все же Вы обрели то, чего нет у солдат, о которых Вы мне писали, – смысл. Браво!

Ваш друг

Амели Нотомб

Париж, 9/05/2009

Эта история привела меня в отличное расположение духа. Хочу подчеркнуть, что в моем поступке не было ни тени цинизма или иронии. Куллус из брюссельского квартала Мароль, конечно, не был Перротеном из парижского Маре [22], тем не менее он был галеристом, достойным так называться. Я не соврала, представив его галерею как знаменитую: в Брюсселе она достаточно известна. И я не видела ничего позорного в том, что в ней торговали пивом: что ж поделаешь, если любителей пива больше, чем покупателей современного искусства? Лично я хожу к Куллусу ради его белого нефильтрованного, но заодно пользуюсь случаем, чтобы посмотреть его выставки, и даже, пожалуй, лучше воспринимаю искусство, с удовольствием выпив пенного напитка.

Я знаю, что все прочие галеристы считали Куллуса шутом гороховым, не имеющим никакого отношения к их цеху. Я так не думала, и Мелвин Мэппл, уверена, со мной бы согласился. Поэтому я испытывала удовлетворение, связав двух людей, поистине созданных друг для друга.

Внезапно я вспомнила, что упустила одну деталь. К счастью, конверт я еще не заклеила и смогла добавить к письму следующий постскриптум:

P.S. Галерист Куллус хотел бы иметь Вашу фотографию, желательно недавнюю. Пришлите ее мне, я передам.

Была суббота, и я поспешила отправить письмо, чтобы оно ушло до полудня.

* * *

На следующей неделе я принимала у себя венгерского студента, который писал обо мне дипломную работу в Будапештском университете; он говорил на таком странном французском, что я, слушая его, ощущала себя то ли воеводой, то ли архимандритом, и это было не лишено приятности. Страны Восточной Европы как нельзя более хороши для эго, я это не раз замечала.

Потом я встретилась с молодой талантливой писательницей, с которой уже несколько лет хотела познакомиться. Увы, она была так напичкана ксанаксом [23], что общения не получилось. Она сидела напротив меня, но я чувствовала, что моим словам приходится пересекать миры, чтобы добраться до ее мозга. В конце концов она сама объяснила:

– Мне никак не удается снизить дозы транквилизаторов.

– Разве это не опасно? – спросила я, сознавая, что мой вопрос глуп.

– Опасно, конечно. Но я без них не могу. А вы? Как вы справляетесь со всем этим прессингом?

– Сама не знаю.

– Вы не находите, что ремесло писателя чудовищно бьет по нервам?

– Нахожу. На моих нервах нет живого места.

– Почему же вы не принимаете транквилизаторов? Считаете, что страдать нам необходимо, да?

– Нет.

– Зачем же тогда вы добровольно страдаете?

– Наверно, не хочу разрушать свои мозговые клетки.