Самосвал - Владимир Лорченков Страница 12

— Но и это было недолго. Потом еще что-то было, я, если честно, уже и не помню, — говорит она так, как должна говорить такие вещи взрослая женщина.

— Ага, — вздыхаю я.

— Но и это все было весной, и на море мы с ним съездить не успели. Хотя он постоянно трындел: Савоськина, Савоськина, вот будет лето…

— А? — говорю я.

— Ну это фамилия моя. Савоськина.

— А-а-а-а, — говорю я.

— Смешная, правда? Как сумка? Помнишь, раньше такие были. Авоськи.

— Н-да, — киваю я.

— И летних романов у меня, если подумать, еще не было, — признается она, — никогда.

— Вот как, — говорю я.

— Живем тут неподалеку в деревянном домике, — сообщает она.

— И? — говорю я.

— Соседний домик снимают три каких-то мужика, — улыбается она. — Водят к себе постоянно девушек, спать не дают. Крики, стоны.

— Хм, — говорю я.

— Ты чудной, — говорит она. — И с ребенком…

Мы лежим на деревянных шезлонгах, прямо на пляже. Мой дом виден. Окно комнаты, где спит Матвей, приоткрыто. Мальчик спит, за ним присматривает нянька из санатория, вроде бы проверенная и рекомендованная — бешеные, блин, бабки! — но я все равно поставил шезлонг так, чтобы видеть окно. У нас с нянькой уговор: если мальчик проснется, она сразу зажжет свет, и я прибегу. Рядом со мной мобильный телефон, у няньки мобильный телефон, в общем, все меры предосторожности соблюдены, и я могу расслабиться. Становится чуть прохладно, песок рыжий, потому что солнце почти в воде, и я бросаю большую бутылку из-под белого вина чуть в сторону. Потом накидываю на ноги Иры колючий солдатский плед. Тонкий. Но теплый. Правда, жесткий.

Она сразу же снимает его, и садится ко мне на шезлонг, и целует в губы. Мы целуемся долго. Потом… Я беру ее руки в свои, и чуть отталкиваю. Ира поднимает брови.

— Послушай, послушай, — говорю я, — тебе, наверное, трудно будет понять. Но я… Все это… Весь этот пляж…

— У тебя не стоит? — понимающе спрашивает она.

— Ох, — огорчаюсь я, — да как ты могла подумать? Нет, просто, Ира…

— Что? — она чуть отворачивается.

— Дело не в тебе! — горячо восклицаю я и, поняв, что всю эту чушь она слышала уже раз десять, смеюсь. — То есть… В общем, понимаешь…

— Ну?

— Мальчик.

— Ты не хочешь изменять жене? — спрашивает она, сидя все еще вполоборота. Она у меня на коленях, но я этого не чувствую.

— У меня нет жены, я вдовец, — объясняю я. — Это правда, поверь. Просто…

— Просто?

— Я боюсь, что у тебя СПИД, — очень тихо говорю я. — Мы совсем друг друга не знаем. Я тебе верю и…

— А, — говорит она.

— Будь я один, — пыхчу я, — я бы не думал, потому что ты мне очень нравишься. Очень. Но если…

— Ну да, — говорит она.

— У него совсем никого нет, кроме меня, — объясняю я.

— Угу, — кивает она.

— Ты, наверное, думаешь что я параноик, но… Он реально один, понимаешь, один. У него нет никого, кроме меня.

— Ага, — говорит она.

— Да и меня, если вдуматься, — глажу я ее по спине, — у него нет. У него вообще никого нет.

— О-о-о, — говорит она.

— Но я, по крайней мере, присутствую как кошелек и машина для уборки, стирки и кормежки.

— Н-да, — говорит она.

— И если у тебя это, нет, я, конечно, не верю, что у тебя это, но мы правда-правда совсем друг друга не знаем, и, если не дай Бог, со мной что-то случится, он… Он совсем один останется. Понимаешь. Один.

— Ага, — говорит она.

— Черт, ты наверное думаешь, что я офигеть какой опытный, — рассуждаю я.

— Да, — говорит она.

— Но я, честно говоря, не совсем опытный, — вру я.

— А-а-а-а, — говорит она.

— Черт, я даже не знаю, дают ли стопроцентную гарантию презервативы, — сокрушаюсь я.

— Угу, — говорит она.

Она встает, и я снова гляжу на рыжее солнце под ее естеством. Я очень хочу Иру. Наверное, у меня и правда паранойя. Я щурюсь, потому что солнце, хоть и холодное, но все же слепит. Фигура у нее что надо. Полные, приятно полные ляжки, длинные волосы, зад что надо, грудь небольшая, но красивой формы. Я готов скулить от бешенства и унижения. Не знаю, что на меня нашло. Какой СПИД может быть у восемнадцатилетней девчонки, у которой и мужиков-то было от силы штук пять, и это считая первого бойфренда, польстившегося на ее пресловутую девственность — объект мечтаний всех гормоновзбесившихся старшеклассников, да еще случайного партнера по танцу на дискотеке, у которого не встал. То есть пять не считая двух, то есть три. Да ее не растрахали еще толком. Какой СПИД, она даже в задницу еще не брала, небось? Но мне и правда страшно. Я точно параноик. Я прикасаюсь к ее ляжке и чувствую, что кожа Иры покрыта пупырышками. Ах ты, моя гусынька, хочу сказать я.

Ира мягко отводит мою руку, взмахивает головой, как делают девушки, которые хотят убрать длинные волосы с лица. Я открываю рот и любуюсь ее спиной и задницей. Я думал, она меня ударит.

Она просто ушла.

— Можно я поцелую тебе руку? — спрашивает она.

— Нет! — говорю я. — Неужели ты пошла на такие жертвы только ради руки?

— Не только, — улыбается она и слегка кусает мне грудь.

А поскольку она у меня из-за тренировок твердая, я получаю удовольствие, не думая о том, как отвратно могу выглядеть в глазах девушки. Приятно выглядеть неплохо, понимаю я, и на секунду успеваю пожалеть, что не следил за собой, когда жил с Оксаной. Потом забываю об этом…

Ира переключается на губы, и мы долго целуемся, покачиваясь на шезлонге. Я в ней, и нам хорошо. Совпадение: каждый раз, когда она подходила ко мне, солнце оказывалось строго у нее между ног. Я еще удивлялся, как так получается. Даже думал, что она нарочно так делает. Оказалось, нет.

И только после того, как Ира, не смущаясь, но глядя чуть в сторону, сняла с себя плавки и села на меня, глядя в глаза, а на пляже не было никого, кроме нас, да чаек, собиравших остатки обедов прожорливых украинских туристов, да морских блох, сигавших по краю волны и песка, да ветра, да песчинок, летавших с косы на берег и обратно, да нескольких облаков, да солнца, опять порыжевшего, я понял. Я все понял. Солнце просто хотело быть у нее между ног. Я тоже хотел. Думаю, все на свете хотело быть у нее между ног. То, что там было, я обозначил только одним словом.

— Идеал. То, что у тебя между ног — идеал.

— Остальное, — хихикнула она, — не нравится?

— Нравится, — не соврал я, — но это — самое-пресамое ценное-расценное.