Дочь циркача - Юстейн Гордер Страница 12

Похороны были красивые. Отец произнес длинную речь о том, каким блестящим человеком была мама. Он коснулся даже того, что назвал «великим грехопадением» их жизни. Однако в последнее время им удалось найти дорогу друг к другу, и они простили друг другу все грехи и несовершенства, сказал отец. Таким образом они все-таки сдержали обещание, данное перед алтарем. У них были и хорошие, и плохие дни. Но, несмотря ни на что, они все-таки сохранили свою любовь, пока смерть не разлучила их.

В речи отца не было даже намека на притворство, он действительно любил маму в последние недели ее жизни. Я думал, что он поздновато спохватился, с таким же успехом он мог бы и не появляться у нас в эти недели. Может быть, сильнее всего он любил маму сразу после того, как ее не стало. И отнюдь не затем, чтобы привлечь к себе внимание.

Хотели, чтобы я тоже сказал несколько слов у маминого гроба, но я не смог. Я и в самом деле был совершенно раздавлен. Думаю, я горевал сильнее, чем отец, потому и не смог говорить, это был неподходящий момент для упражнений в красноречии. Если бы я не так остро переживал мамину смерть, то, конечно, произнес бы трогательную речь. Я не знал, что ее кончина так на меня подействует. Я только встал со скамьи и подошел к гробу с букетом незабудок. Кивнул отцу и пастору, и они тоже кивнули мне. Вернувшись на свое место, я увидел, что маленький человечек в зеленой фетровой шляпе расхаживает взад-вперед по проходу, рассекая воздух своей тонкой тростью. Он был раздражен.

Мне уже стукнуло восемнадцать, и отец решил, что я должен оставить себе нашу квартиру, хотя мама и умерла. В дальнейшем мы по-прежнему виделись с ним один раз в неделю. А ранней весной договорились, что нам достаточно встречаться раз в месяц. Мы уже переросли интерес к конькобежным и лыжным соревнованиям и тому подобному. О каких-либо поездках по туннелю любви больше не было и речи. Отец дожил до восьмидесяти лет.

Помню, после маминой смерти я думал: мама меня больше не видит. Кто же теперь меня видит?

Я не забыл маму и никогда ее не забуду, но мне нравилось жить одному в нашей квартире. Не много молодых людей моего возраста имели в своем распоряжении квартиру.

Некоторое время мне было не с кем ходить в кино или в театр, не хватало мамы, но вскоре я начал приглашать с собой девушек. Я не был стеснительным, мне ничего не стоило подойти к совершенно незнакомой девушке на школьном дворе и позвать ее в кино или в театр. Несколько раз я приглашал девушек, встреченных в автобусах, или в магазине, или просто в городе. Я предпочитал незнакомых девушек моим одноклассницам. Если бы я пригласил девушку из своего класса, это могло быть неправильно понято и, кроме того, должно было бы иметь продолжение. Хотя я приглашал совершенно незнакомых девушек, их внешность всегда кое-что рассказывала мне о них, я мог даже угадать, сколько им лет.

Заговорить с девушкой было просто, и я редко получал отказ. Сперва они смущенно хихикали, но я представлял все таким образом, что им казалось естественным принять приглашение незнакомого парня. Я давал им почувствовать себя избранными. Они и были избранными, я не приглашал первых попавшихся.

Девушкам нравилось, что у меня есть своя квартира. Одна за другой они приходили ко мне на сыр с красным вином или на пиво с яичницей. Иногда они оставались ночевать, но только в виде исключения одна и та же девушка ночевала у меня два раза подряд. Разреши я какой-нибудь из них прийти ко мне снова, это дало бы ей повод для раздражения: почему ей нельзя приходить ко мне чаще? Случалось, у них возникали надежды, которых я не мог оправдать, тогда мне приходилось с ними объясняться, а я старался этого избегать, но я научился не внушать им ненужных надежд.

Никто из них не таил на меня обиды, если я приглашал их только на одно представление в театр, на один ужин и на одну ночь. Недоразумения начинались после четырех или шести таких приглашений. В этом и был парадокс. Девушка, которая ночевала у меня только раз, как правило, оставалась довольна хорошо проведенным временем. И она не кричала об этом на всех углах, большинству было стыдно, что они переночевали у совершенно незнакомого человека. Но как только число их посещений переваливало за единицу, они становились плаксивыми, жаловались подругам и считали, что имеют право провести у меня больше ночей.

Я никогда не обманывал девушек. Не обещал им ужина, пока мы не побывали вместе в кино или в театре, не обещал им постели, прежде чем мы не поужинали, и никогда даже не намекал, что они могут прийти ко мне еще раз. Я не скупился на комплименты, потому что действительно ценил и этих девушек, и их приход ко мне, но при этом никогда не говорил, что хотел бы связать себя с ними на более долгий срок. Чтобы избежать недоразумений, я, давая гостье зубную щетку, полотенце, а в некоторых случаях и старый мамин халат, неизменно подчеркивал, что хотя я и польщен, что она осталась у меня до утра, она должна относиться к этому только как к приятно проведенному времени, и это была чистая правда. Если девушка мне особенно нравилась, — может быть, больше, чем все остальные вместе взятые, — я чувствовал своей святой обязанностью честно сказать ей, что у меня нет намерений связывать себя на всю жизнь. Это производило впечатление, никто никогда не хлопал дверью. Казалось, будто такая откровенность делала ночной визит еще более интересным. Люди склонны больше ценить то, что, как им известно, никогда не повторится, чем то, что, по их мнению, будет длиться вечно.

Мне было забавно наблюдать за этими девушками, потому что все они обращали внимание на разные вещи в моей квартире. Некоторые подходили к книжным полкам и брали книги, которые их интересовали, девушка по имени Ирене сидела и листала «Мир искусства», а та, которую звали Ранди, принялась читать вслух брошюру по сексуальному просвещению Карла Эванга [16]. Я прочитал ее еще в детстве, и теперь мне казалось, что она уже устарела. Одна из девушек тут же уселась за наше зеленое пианино и очень неловко сыграла ноктюрн Шопена, — кажется, ее звали Ранвейг, — а Турид рассказала несколько незатейливых анекдотов, наигрывая мелодии из американского мюзикла «Волосы». Добрая половина девушек просто ставила пластинки, не успев войти в гостиную, у меня были и Джоан Байез, и Дженис Джоплин, и Саймон и Гарфункель, и Петер, Пауль и Мэри. Одной голубоглазой блондинке непременно хотелось, чтобы мы послушали «Кариуса и Бактуса» [17], но никто из них не интересовался ни Чайковским, ни Пуччини, если не считать Хеге, которую я случайно встретил в конце мая.

Хеге уже сдала экзамен по музыке, она училась в гимназии на музыкальном отделении, после того как мы с ней посмотрели в кино «Испытание на мужество», она вдруг села за пианино и сыграла весь Второй до-диез-минорный концерт Рахманинова. Хеге играла более получаса, и, когда дошла до адажио, я на какое-то время решил, что люблю ее, но, как только она заиграла заключительное аллегро, я понял, что очарован музыкой, а не самой пианисткой. Когда мы пришли в спальню и я напомнил ей о краже красного «фиата» и последовавшем за ней приключении под навесом, она чуть не умерла от смеха. Теперь мы были уже взрослые, после реального училища мы с нею ни разу не виделись.