Что-то было в темноте, но никто не видел - Томас Гунциг Страница 12

— Я больше не могу! Мое слово — Филармония.

Комендант кивнул охраннику, тот достал блокнот и сверился с записями.

— Точно, — сказал он, — Филармония.

Комендант отдал приказ, и два других охранника подхватили блондина за плечи и повели к дому коменданта.

— Через минуту он ляжет в теплую постель и получит чашку кофе. Через час будет дома. Вы еще упрямитесь? Тем хуже для вас. — Комендант повернулся к низкому строению и, глядя на него, повторил: — Тем хуже для вас. Я не дам вам замерзнуть насмерть. Не такой конец уготован у истории для таких, как вы. Есть другой способ, далеко не столь веселый, знаете ли. Самый настоящий ад, с тьмой и пламенем.

Пока он говорил, я разглядел торчавшую над строением маленькую трубу, из которой поднимался серый дымок. Меня это восхитило — все должно быть взаправду до конца, — и я подумал, что тот, кому достанется диплом, получит его заслуженно.

Мадам Ямамото сказала свое слово, за ней мазохист и поляк.

Шаланда, Артишок, Отвертка. Их слова были не хуже моего. Мне вдруг ужасно захотелось горячего кофе и чтобы кто-нибудь позаботился обо мне.

И тогда я тоже крикнул:

— Равноденствие! Мое слово — Равноденствие.

Тут же два охранника подхватили меня и повели к домику коменданта.

Оглянувшись, я увидел одинокую фигурку Миникайф на белом снегу. И услышал, как она твердит одно за другим слова, уже давно не удивлявшие меня: «Трипаранг, Джапомель, Мабошер…» Охранник рядом с ней качал головой.

На миг у меня забрезжила надежда, что нужное слово все-таки всплывет в ее памяти, но через несколько шагов я уже и сам не понимал, что чувствую, — кусочек зимы проник в мое сердце, и тонкий слой снега покрывал теперь пересеченную местность у меня в груди.

Нас всех посадили в автобус, чтобы развезти по домам. Нам вернули одежду, и ее прикосновение к телу напомнило, какой сладкий вкус у свободы.

Пейзаж удалялся, и ничего особенного не происходило у меня в голове. Смутное чувство облегчения с примесью досады: я все-таки не дошел до конца. Я нащупал в кармане прядку светлых волос, они напомнили мне о моей любимой и об уготованном ей пламени.

На белом фоне зимы лагерь выглядел точно рисунок углем. В знак прощания дым над трубой на несколько мгновений стал густым и черным.

Потом он рассеялся в заледеневшем воздухе. В ответ ему мое сердце сжалось, и я понял, что во мне еще осталась нежность.

Вечерок с Дайкири

Дайкири дрых на своей койке, издавая странные булькающие звуки. Весь день, хотя это было категорически запрещено начальством, он жег травку, которая росла за нашим бараком, и дышал едким дымом. Его голая ручища свесилась до пола, на ней вытатуирована змея, обвивающаяся вокруг бабы в чем мать родила.

Дайкири — идиот. Все ребята здесь — идиоты и грязные извращенцы с мозгами набекрень.

И я такой же, как они.

Работа

С точки зрения физической географии, нас поместили в самую середку зоны степей.

Голый, куда ни глянь, край с единственным преимуществом — это одна из самых низких низменностей на земном шаре. Хренова уйма метров ниже уровня моря. И впрямь было бы полной дурью начать нашу работу где-нибудь в горах. Будь мы на высоте хотя бы метров в сто, пришлось бы целый месяц вкалывать, только чтобы добраться до уровня моря.

Наше дело — рыть. Мы ничего не ищем, ничего не ждем — просто роем. Нас интересует одно — глубина. Все рекорды задумали побить. В украинских шахтах дорылись до глубины три тысячи метров, а где-то на Аляске — пять тысяч. Для нас эти цифры уже пройденный этап, мы роем и роем, с каждым днем все глубже.

Несколько часов уходит, чтобы спуститься на уже прорытые километры, и столько же — чтобы поднять на поверхность еще теплые обломки. Ну а я стою наверху с бадьей, принимаю их и аккуратненько складываю, на случай, если ученые захотят взглянуть. Тонны серого с прожилками кремнезема, килограммы кварца и темного гранита, красивые попадаются все реже. Ничего необычного. Недра земли, оказывается, такие же унылые, как тротуары в наших городах. Если мы живем на материале для бункеров, понятное дело, что рай где-то в облаках. Там, внизу, — бардачок Господа Бога и Святого Духа, грязь да пыль, одно безбожье, а мы к ним припадаем каждый день, и только звезды, до которых рукой не достать, смотрят на нас сверху с насмешкой.

Правда, и среди этого мусора попадаются иной раз приятные сюрпризы. Блеснет алым чахлый рубин, тусклый, гроша не стоящий изумруд одарит робким зеленоватым взглядом, помутневшим с незапамятных времен от убогого соседства простых камней, капелька самородной ртути прокатится по жилам детритовой скалы. Я храню эти находки, все, в которых в любом виде узнаю чужаков, отверженных, изгоев общества пыли. Я им даже даю имена, женские: Лейла, Пенелопа, Шарлей, — возвращаю жизнь потерянным душам. Я извлек их из вечной тьмы, как спасают от смерти, и все они теперь мои рабыни. Боготворят меня и повинуются. Я могу надругаться над Шарлей, сжав ее в кулаке, смутить Пенелопу.

Что вы хотите, каждый развлекается как может.

Укладка

Вот, стало быть, нас тут бригада из десяти человек, и мы работаем день и ночь — роем самую глубокую скважину на земле.

Зачем? На это здесь у каждого свой ответ. Дайкири, мой кореш, говорит, мол, Парламент интересуется, может ли земля кончать или она — фригидная баба, за которую и воевать-то смысла нет. А один парень из ночной смены считает, что там, у нас под ногами, какие-то офигенно ценные залежи, которые хорошо бы прибрать к рукам. Я не знаю, но верю скорее байкам Дайкири про оргазм. Если так оно и есть, то-то я посмеюсь над нашими шишками, импотенты, значит, они все, мы же, видит Бог, нынче так глубоко, что любая порода кончила бы, даже пустая.

Кое-какие подробности

Ребята, которые подрядились на эту бодягу, — собачья работа, между нами! — все, как один, лохи и, если говорить о породе, больше всего похожи на сырую чавкающую глину, которую месишь ногами на стройках.

Тот парень, что верит, будто мы вот-вот наткнемся на ценные залежи, — натуральная скотина, сюда его отправили после того, как он чуть не задушил жену. Мы прозвали его святым Николаем за говнистый характер и частенько подшучиваем над его висячим концом, с которого вечно капает.

Дайкири — тот нарик законченный, беседует с ангелами и делает все, чтобы из-под кайфа не выходить. Колется, нюхает и жрет что придется, хоть оно растет, хоть течет, хоть живое, хоть мертвое — все, от кислоты до нафталина. Всеядный парень, что угодно переварит и считать умеет аж до пятнадцати.

Моя жизнь в общих чертах

Только не думайте, что я лучше других только потому, что про них рассказываю.

Я и сам такой же торчок, и сырая глина, и все прочее, в общем, неудачник от пяток до макушки.