Умри, старушка! - Сергей Сакин Страница 12

…Мы уже успели развалиться на заднем диване и даже сердце выбивало не 180, а всего 150 ударов в секунду, когда раздался приближающийся с киношной скоростью звук сирены. Бело-зеленая тачка с мигалками на крыше проехала нам навстречу.

…Через несколько скачков я почувствовал, что Пес, держа обеих чикс за шкирки так, что их ноги висели в воздухе, несется за мной.

Когда я заворачивал за угол, меня чуть занесло, и подошвы кроссовок весело взвизгнули, как визжит тачка, если водила не справляется с управлением.

Сзади пыррр-пыррр — рычал в такт скачкам Пес, и где-то в другом измерении (в моем из. сейчас были только: Песье пых-пыр, я и автобус, стоящий у остановки и издевательски помаргивающий правым поворотником), раздался вой сирен.

НУ! ЗА! РА! ЗА! СТОЙ! — прыгало в голове в такт ударов подошв по тротуару, в этот же такт попадало мигание на заднице автобуса, которая — СУ!У!У!КА!А! — тронулась с места и начала удаляться (вместе с остальным, естессно, корпусом автобуса). Жилы на ногах взвыли, надрываясь, в коленях при каждом толчке скрипело — я бежал сверх всех своих сил, я бежал, как не бегал никогда, так, что воздух не успевал расходиться перед моим почти летящем телом — я чувствовал его упругое сопротивление.

Автобус с каждым моим прыжком удалялся на расстояние трех таких прыжков, четырех, пяти… Но я (мы) продолжал(и) нестись, лететь, я не чувствовал усталости {какая усталость через десять секунд бега?), только кровь почему-то очень весело застучала в ушах. Бах-бах-бах-бх-бх-бх… И только теперь в голову с потоком встречного воздуха влетало осознание того, ЧЕМ это все может закончиться, в теле раздался адреналиновый выстрел!

Я бежал и на бегу удивлялся тому, что какая-то часть меня совсем не поддалась панике {в этой части и появилось удивление), словно все происходящее относилось ко мне — как если бы я сидел в Москве, в И-нет кафе, и смотрел бы прямую трансляцию в режиме он-лайн с одной из камер, поставленных по всему свету. Эта же часть мозга слышала, как с каждым прыжком Песье хрипящее дыхание все отдалялось… Сознание, ужавшееся в самой маленькой дольке мозга, отчаянно кричало: СТОООЙ! ПОДОЖДИ!!! (или это кричали Пес с чиксами?), ноги не слушались, тело не слушалось, я завернул за очередной какой-то угол и полетел вперед еще быстрее и быстрее. Одновременно я слышал приближение воя сирены (ТО! ЧНО! О! МЕН!ТЫ!), но спокойная (она же единственная работающая) часть мозга не могла проанализировать информацию, поступающую из ушей. Она была нелогична, была противоречива. Сирена приближалась, но не сзади, а откуда — непонятно. Казалось, она звучала со всех сторон, как будто я был перекрестье хороших колонок-усилков. (Или наоборот — завывала только в моей голове???!!!!!!!!)

Я уже не слышал за собой Пса, я уже почувствовал, что еще десять прыжков — и пора тормозить, все, хорош, убежал(и), ВДРУГ:

Из-за дома выехала даже не тачка, а только ее белый капот. Вытянутый, как нос легавой охотничьей, капот полицейской машины. ЕГО СТРЕМИТЕЛЬНОЕ ПОЯВЛЕНИЕ — В МЕТРЕ ОТ МЕНЯ — и я уже кувыркаюсь через него (ничего не сдел-) — и падаю лицом вперед по (-ать! Пиздец при-) другую сторону машины (-бежал!) — успел выдать мне свою последнюю мысль мозг и трусливо отключился. Я не потерял сознание, и даже рауша от удара об асфальт не было. Я все видел и все слышал, но ничего не понимал. Я видел перед собой жерло пистолетного ствола (широко расставив ноги, один мент держал пушку), я чувствовал, как — раз — одну, раз — другую — мои руки заворачивают за спину, (другой мент проворно выскочил с заднего сиденья и очутился у меня за спиной), и слышал металлический щелчок у запястий. Но я этого не понимаю. Под коленями через ливайсы чувствую тепло нагретого ласковым солнышком асфальта, потом я отрываю взгляд от пушки и поднимаю голову — на пронзительно чистом французском небе два белых облачка. Все понятно, все ясно — кроме мусоров и пушки.

Через крупную клетку решетки в отсеке для задержанных я смотрю на Пса и чикс, они стоят метров за сто, так, что различить детали одежды, особые приметы и пр. невозможно, но я четко вижу их глаза. А мозг по-прежнему отказывается понимать происходящее. Просто в моей голове даже представления о таком нет, такого понятия — что меня могут… нет, УЖЕ! закрыли. Не в Москве, а во Франции, в той части света, куда мы мотались раз в год — реже НЕ МОГЛИ, потому что больше воздуха, больше алко и нарко нам нужна была СВОБОДА. Мы ездили в Европу, как казаки бегали в Сечь. И вот меня закрыли… Так не бывает, Я этого НЕ ПОНИМАЮ.

Я не знал, сколько прошло времени (лишь много часов спустя, вспоминая каждую деталь последних каникул — а больше заняться было все равно нечем, — я понял, что до участка мы ехали минуты 3. Всего-то пересекли пару улиц и въехали в другой квартал).

С равной долей вероятности одна минута или три часа. Одна минута или три часа с момента, когда я рыбкой летел через тачку легавых и до сейчас — когда меня нагло (в любой стране — А.С.А.В.!!!) вытолкали из машины, и я огляделся на белые стены внутреннего двора полицейского участка. Двор был широкий, большой и светлый, поэтому пятиметровые стены кажутся совсем невысокими, но все равно небо, ограниченное их неровными (осколки стекла?) краями, становится совсем маленьким, сворачивается надо мной. Небо с овчинку… Жук в спичечном коробке…

Так же грубо меня проволокли по коридору, который закончился решеткой, процарапал ключ в скважине, решетка съехала вбок, открылась, потом еще коридор, тоже с дверьми. Только в первом коридоре из дверей выглядывали любопытствующие рожи мусоров, здесь — не выглядывает никто. Двери тяжелые и холодные, — через равные промежутки. Перед одной из них I меня тыкают рожей в стену, ударом по щиколотке раскидывают ноги чуть не в шпагат и I обыскивают. Последний пинок — и я в одиночной камере. Здесь тоже белые стены, залитые солнцем, которое бьет в окно. Окно под потолком, до него не дотянуться. Эта одиночка такая светлая, что только начавший адаптироваться мозг опять отключается, не вмещая в себя эту невозможность. Солнце, свет — нары с матрацем. Я валюсь на них и слушаю колотушки В ушах, вдыхаю запах пыли и какой-то хлорки. Запах Несвободы. Тоже, блядь, граф Монте-Кристо…

Это единственная мысль до самого конца дня.

Когда меня обыскивали перед камерой, почему-то не вытащили шнурки из кроссовок, Они длинные и очень прочные. На них можно повеситься. Пока я этого делать не собираюсь, просто сижу и наматываю шнурок на палец — раз, раз, раз. А потом разматываю — раз, раз, раз. Иногда отрываю взгляд от рук и смотрю на стену, на ней уже есть три черточки. Это единственное, что отличает здесь один день от другого, — количество черточек. А так — все одинаковое, каждый час. Я уже начал впадать в безразличную спячку, истерика первого дня, когда мое положение со всей ясностью переварилось мозгом, сейчас, через 72 часа, вспоминается как нечто забавное.

Сегодня я первый раз поел. Здешняя баланда очень вкусная, лучше чем то, что я делаю дома, но первые дни я не мог есть, а когда впихнул через немогу ужин — через час меня этим ужином вырвало. Черточек теперь уже пять. Я настроился на долгое сиденье — ведь им надо понять, как я попал без документов в страну, кто я такой, запросить Россию и прочая… Выбивающимся из логического строя является тот факт, что меня не разу не допрашивали.