Крик жерлянки - Гюнтер Грасс Страница 12

Как бы прощаясь с объектами своих научных изысканий, сильно истертыми множеством подошв, профессор обошел напольные могильные плиты; он вглядывался в ставшие почти неразличимыми даты жизни и смерти некогда могущественных патрициев, перечитывал библейские изречения в стиле немецкого барокко. Родовые гербы, геральдические аксессуары — все это отшлифовано ногами многих поколений богомольных горожан, а позднее — любопытных туристов; неподалеку от Прекрасной Мадонны в северном боковом нефе на напольной плите красовался геральдический щит, поделенный вертикалью на два поля; слева друг под другом две звезды и дерево, справа — корона, над ними череп; поверх щита летел лебедь, намекавший на уважительный поэтический титул литератора и придворного историографа Мартина Опица фон Боберфельда, которого в «Плодоносном обществе» именовали «Силезским лебедем», пока чума не уложила его под эту каменную плиту в августе 1639 года.

Решке снова был раздосадован «глупым местническим тщеславием», когда прочитал высеченное в 1873 году дополнение: «Поэту от земляков», зато опять порадовался датированной 1732 годом надписи на надгробии супругов Маттиаса и Ловизы Лемман: «Живы семенем и прославлены именем в потомках своих».

И тут на глаза ему попалось нечто неожиданное. «В главном нефе я набрел вдруг на собственное захоронение. На серой, стоптанной могильной плите я разобрал свое имя и свою фамилию, написанные в старинной орфографии, готическим шрифтом, хотя надпись казалась высеченной совсем недавно; рядом с моим именем соседствовали имена братьев, и получалось — Александр Ойген Максимилиан Ребешке. Я снова и снова перечитывал эту надпись, сначала про себя, затем вслух, будто желая таким образом удостовериться, что зрение меня не обманывает. Дата смерти, разумеется, отсутствовала. Не удостоился я и эпитафии, не говоря уж о гербе. Словно испугавшись видения собственной могилы, я, как полоумный, бросился бежать, стуча каблуками по плитам так громко, что люди вздрагивали и удивленно смотрели мне вслед. С самых ранних студенческих лет я проникся мыслью о смертности всего живого, однако предвестие собственного конца оказалось невыносимым. И я бежал, стремглав бежал от самого себя, выскочил из бокового южного портала и помчался дальше, так, как не бегал уже давным-давно, пока не опомнился, наконец, и не сообразил, что несусь туда, где…»

Дело в том, что на двенадцать Александр Решке и Александра Пентковская назначили свидание у фонтана Нептуна на Лянгер-маркт. Вдова отпросилась с работы. Им хотелось поискать место для кладбища, чтобы их общая идея приобрела более определенные очертания, тем более, что завтра вдовцу предстояло возвращаться домой.

Запыхавшись, Решке прибыл на место встречи точно вовремя, но вместо того, чтобы объяснить свою спешку, он с ходу, словно никак не мог остановиться, проговорил: «Поедем на машине!»

* * *

Решке в автомобиле. Среди фотографий не нашлось такой, где его сняли бы за рулем. Моя пара часто фотографировалась, однако никогда не снималась на фоне машины, в объектив ни разу не попало что-либо вроде мерседесовской звезды. Дневник также не содержит ни малейших указаний на сей предмет, встречаются лишь обмолвки: «Добирались машиной…» или «Оставив машину на стоянке…»

Попробуем угадать. Как, например, насчет «шкоды», которая здесь, на западном берегу Эльбы, выглядит довольно экзотично? Вообще-то Решке позволял себе известную экстравагантность, скажем, бархатный воротник к демисезонному пальто и разрез до самой талии, поэтому, возможно, ему подошла бы такая ностальгическая модель, как «пежо-404» со старомодной кожаной обивкой салона, но с дорогим сверхсовременным катализатором, встроенным в двигатель по спецзаказу, ибо Решке пользовался только экологически менее вредным бензином без свинцовых добавок. Во всяком случае, я просто не могу себе представить Решке перед отелем «Гевелиус», допустим, на спортивном «порше».

Нет, придется смириться с неопределенностью восклицания: «Поедем на машине!» Поскольку до избранных для осмотра церквей Решке предпочитал добираться пешком, то естественно предположить, что его машина оставалась на принадлежащей отелю охраняемой автостоянке. Впрочем, и Пентковская, пришедшая на свидание к фонтану с размахивающим трезубцем Нептуном, имела подготовленный маршрут, воспользоваться которым можно было только на машине. Прежде чем отправиться к автостоянке, Александра вытерла профессору лоб: «Ах, как вы запыхались, Александр!», после чего надела ему на голову забытую вчера беретку.

* * *

Решке пишет, что первоначально считал самым подходящим местом для задуманного кладбища территорию между Бреннтау и Маттерном; там росли высокие буки, а они обычно стоят просторно, не теснятся, поэтому создадут удачное естественное обрамление. В крайнем случае, некоторые деревья придется вырубить. Зато густой подлесок нужно основательно разредить: ведь тот, кто возвращается домой для последнего пристанища, не должен быть упрятан в зарослях, но осенен высокими кронами деревьев.

Это место было бы поистине идеальным, если бы только не мешал близлежащий гданьский аэродром, чьи взлетно-посадочные полосы находились на прежнем немного горбатом, а позднее выровненном поле, где деревушку Биссау окружали крестьянские наделы. Кроме того, аэродром Ребихово предполагалось расширить до самой Матарнии. Кому понравится непрекращающийся рев взлетающих или идущих на посадку самолетов? Какой уж тут вечный покой?

Долина к юго-востоку от Оливы, к сожалению, также оказалась непригодной. Вместо памятных Александру Решке лесных полян, куда родители вывозили его для воскресных прогулок, ныне там сгрудились типовые деревянные домики с крохотными садово-огородными участками. И хоть каждый клочок земли за оградой был заботливо обихожен, а несмотря ни на что сохранившийся Оливовский лес до сих пор украшал долину, Решке тем не менее повернул машину назад. Нет, здесь места не осталось. Слишком уж все застроено и перенаселено.

Было еще довольно рано, когда они решили возвращаться в город. Вероятно, оба молчали, если еще не вконец разочарованные, то уж сильно удрученные: их затея терпела неудачу, не успев толком явиться на свет, поэтому и вчерашняя пылкость сегодня заметно поутихла.

Проезжая по Большой аллее, которая соединяет предместье Вжещ с центром и называется теперь Грюнвальдской, мимо здания бывшего спортзала, Решке сбросил скорость и, махнув рукой вправо, на обширный парк, сказал: «Раньше там находилось Сводное кладбище, где были похоронены родители моего отца».

Пентковская тут же попросила, нет, приказала остановить машину.

— Именно здесь будет наше кладбище.

— Однако…

— Никаких «однако». Выходим из машины!

— Но ведь того, что там было, уже…

— Я и говорю. Раз было, значит, может быть снова.

— Историю нельзя…

— Это мы еще посмотрим…

Пока Решке паркует машину, пока моя пара некоторое время еще препирается по поводу необратимости истории, попробую-ка вспомнить примерные размеры и планировку Сводного кладбища, каким оно было до его ликвидации: на территории нынешнего Академического парка, между Поликлиникой и Высшим техническим училищем, полтора гектара занимали протянувшиеся параллельно Большой аллее и ведущему к крематорию Михаэлисовскому шоссе кладбища общин св. Биргитты и св. Иосифа; эта католическая часть Сводного кладбища была уничтожена, как, впрочем, и все остальные части, в 1966 году; на соседнем, размером в два гектара, евангелическом Мариинском кладбище построен теперь Студенческий госпиталь, обращенный фасадом к Михаэлисовскому шоссе; три с половиной гектара занимало евангелическое Катарининское кладбище, в восточной части которого встали новые здания прежнего Высшего технического училища, ныне Гданьской Политехнической школы; на двух с половиной гектарах располагалось католическое кладбище общин св. Николая и Королевской капеллы, по ту сторону Михаэлисовского шоссе находилось кладбище крематория размером в гектар с третью, сохранился и сам крематорий — импозантное здание из клинкерного кирпича с большим ритуальным залом и двумя высокими дымовыми трубами. Это кладбище, где прежде захоранивались урны, было также уничтожено в конце шестидесятых годов, а на его месте возник городской «Park XXV-lecia PRL», то есть Парк имени двадцатипятилетия Польской Народной Республики.