Нас там нет - Лариса Бау Страница 12

Можно подумать, что вот жили во дворе счастливые люди, а к ним вдруг набежали проходимцы и отняли счастье.

«Всё отняли (кто? когда?)…» — причитала фронтовичка Файруза. Она никогда не покидала Ташкента, но потеряла ногу во время войны. Поэтому считалась фронтовичкой, я придумывала про нее и рассказывала гостям всякие небылицы: и разведчица она была, и парашютистка, — преданный родине ребенок наслаждался собственной верой. Бабушка горестно вздыхала и покручивала пальцем у виска, но я как бы не видела. Файруза причитала, как пела, беззлобно, смешивая татарские и русские слова…

Как-то она приковыляла на лестницу, ведущую вниз к нашей комнате.

— Жень-апа, там тетка воет.

Вот оно, фея! Ну, может, злая колдунья, раз воет.

Я забилась под стол, у меня там любимое место было, бабушка надела калоши и решительно зашлепала наверх.

Надо сказать, что от природы я была труслива, мне нужно было ясных правил жизни, без неожиданностей. И свободы тогда не нужно было совсем. Потому как она в те времена и там ничего хорошего не предвещала.

Ну я уж не помню подробностей, и лет мне было мало, чтоб понимать сложности жизни, но фраза-головоломка запомнилась мне на всю жизнь: «Они на себя ордер переписали, а Мотя в психлечебнице». Посреди двора рыдала чужая женщина, соседи толкались.

— Милицый позват! — вопила Файруза.

Те, кто твердо стоял на ногах, будучи старше меня года на три, деловито объяснили: ихние братья вселились, а этих выгнали. А Мотя у них психический.

Потом гордости моей не было предела: дедушка мой Минахмед Садретдинович с милицией унял супостатов. Тетку умыли, водворили назад, бабушка пошла вызволять Мотю…

— Минахмед-ака гэрой, — пела Файруза. (Вот оно, на белом коне…)

Нет их уже никого.

У меня часто были такие мысли, что черт бы меня побрал за них. Я вообще себе совсем не нравилась никогда. Вот Мальвиной быть или Кондитерской Девочкой с Откусанной Шоколадкой в гастрономе на стене — это я с удовольствием. Петь весело и приятно. Порхать. Говорить приятное и вовремя.

Некоторое время удавалось отгонять мысль, что вот единственная «объективная реальность», как Гегель написал, — это я и есть. Там, где я есть, и тогда, когда я есть. И если не навсегда, то потом еще хуже будет — черная такая, холодная пустая смерть внутри земли. И не увернешься оттуда к Снежным королевам в санки.

Ну сейчас, конечно, все не так. Но эта неуклюжая девочка Лариска сидит на шее — невесомая такая. Призрак уже.

Смерть занимала мое воображение.

Она, конечно, и для взрослого — сложная штука.

Про смерть интересно думать в темноте, когда все уверены, что я сплю.

Она состоит из трех неравных частей:

Первая — короткая и неявная — собственно смерть.

Вторая — утомительная и скучная — похороны.

Третья — хлопотная, долгая и приятная — поминки.

Сама смерть, сколько про нее ни думай, ничего не проясняет. Даже если ее увидеть. Смерть тайно связана с душой.

Что такое душа? Это когда хочется варенья или не хочется чистить зубы, когда хочется пойти с дедушкой собирать желуди или, уткнувшись бабушке в шею, слушать медленные стихи. Про душу никогда не знаешь, что она захочет или подумает в следующую минуту. И что она повелит делать рукам и ногам.

Если просто душу вынуть — это еще не смерть. Я вон сколько раз вынимала всю душу бабушке чертовым характером, ну и что, она же не умерла?

Душа сама должна устать жить. Тоже, в общем-то, не всегда. Устал — заснул, проснулся со свежей душой.

Как это говорят: душа его отлетела… А сам-то где был? Почему не следил? Не ловил?

Как настойчиво говорила во дворе одна девочка, у которой бабушка умерла, ее душа икала, и Бог ее забрал. Да, икать страшно, кто же спорит…

Все считали, что с Богом не поспоришь, забрал душу, и все тут. Мою всегда желающую варенья душу себе заберет, чтобы самому варенья хотеть? Да он лопнет, столько душ, и все хотят…

А у нас гнусавый ябеда во дворе. Его злую душу тоже заберет?

И что он потом с этими душами будет делать? И ТАМ У НЕГО моя душа опять будет рядом с ябедой терпеть?

— Какая глупость! — возмущался дедушка. Сказать, что души нет, при бабушке он не решался. Считалось, что я пойму, когда вырасту. Так что надо было расти очень осторожно, чтобы чего-нибудь страшного нечаянно не понять.

А вот остальные части смерти были явнопонятные.

Похороны — это такая странная игра с мертвым, которого называли усопшим, покойником, трупом, преставившимся — в общем, кто как хотел. Мне нравилось «усопшийся», ласково так.

Душа-то отлетела, а вот тело усопшегося, как большую покорную куклу, наряжали, клали в ящик на столе, садились рядом и выли.

Когда у нас умер сосед — пожилой молчаливый дядька, — можно было наблюдать в приоткрытую дверь эти нелепые игры. Его обтерли тряпочкой и надели на него костюм с галстуком.

Да он всегда ходил по двору в пижамных обвислых штанах, майке и соломенной шляпе, шаркая тапками и обмахиваясь газетой! Куда это он в костюме собрался, без души-то, которая уже отлетела? Галстук вообще был не его, а дедушкин. А простыню в ящик дала другая соседка. Все восхищались ее добротой — отдать новую простыню. Действительно, это было неслыханно, простыни у нас всех были латаные, это можно видеть, когда их сушат во дворе. У нее такое сокровище, а она отдала. В жизни этот усопшийся не лежал на новых простынях, ну теперь полежит.

А его медали на костюм не прикололи. И кольцо у него было — тоже отобрали. И главное, уверенно так копошились, знали, что надо делать.

Зачем, вы думаете, его так наряжали? Чтобы зарыть в землю нарядного такого, костюм испачкать…

В общем, второй этап обращения со смертью лишен смысла.

Вы скажете, что наши детские игры тоже лишены смысла. Да, но у нас в конце можно хоть выиграть, а он-то что выиграет, один, зарытый в землю в костюме и галстуке? Дедушка всегда осуждал бессмысленное, а тут, судя по всему, его не послушали. Это потому, что он не кричит никогда. А вот поминки — это да, это я понимаю. Жаль, усопшийся не участвовал. Ему тоже налили и пирога кусок положили, но душа не пришла. Потом его кусок съели.

Во дворе накрыли столы, близкие хлопотали и отгоняли детей, неблизкие кружили возле и выглядывали за ворота. Идут-идут, ну наконец!

Усопшегося жену, нарядную, в черной кружевной накидке, вели под руки. Мы боялись, что она тоже умрет, и еду отменят. Но она выпила водку и поела, очень даже развеселилась и болтала без умолку.

Сначала все говорили, какой усопшийся был хороший. Потом забыли про него и стали интересоваться, если к вдове подселят кого-нибудь. Не жить же ей одной в двухкомнатной квартире, когда кругом все нуждаются…