Серебряная Инна - Элисабет Рюнель Страница 12

— Что увидела?

— Увидела то, что ты от нас скрываешь, — твою истерзанную душу.

Арон покачал головой. Вид у него был подавленный.

— А раньше ты этого не замечала?

— Нет, только подозревала.

Арон снова легонько коснулся ее плеча и вышел в весеннюю ночь, позвав с собой Лурва.

Почему-то он испытывал облегчение. Облегчение, смешанное с грустью. На западе ему подмигивала Венера. В отдалении лаяла собака. А в голове звучало монотонное уханье совы из леса, не смолкавшее даже ночью.

Позднее, вернувшись к себе, Арон зажег свечу. Что-то большое и тяжелое внутри него требовало жертвоприношения. Сняв рубаху и исподнее, Арон стянул носки и, секунду поколебавшись, расстегнул ремень и снял штаны. Он застыл посреди комнаты обнаженный, словно исполняя какой-то таинственный ритуал. Затем медленно перекрестился, будто клеймя кожу раскаленным металлом. Прижав руки к белому животу, рухнул на колени и тихо прошептал, не отрывая взгляда от креста на стене:

— В горе и в радости, Господи, не оставь меня.

Уханье совы слышно было даже в его комнате. Стоя на коленях, Арон вслушивался в этот звук. В нем было столько тоски, столько сдерживаемой страсти. Как будто этот звук исходил от самого Арона. Семь раз подряд уханье. Легкое, дрожащее. Потом тишина. Мертвая тишина. И снова уханье. Снова семь раз подряд, как мост, натянутый над ночной пропастью.

Мужчины из Крокмюра сами пригнали лошадей на пастбище. Было это ранним июньским утром. Березки стояли в светло-зеленой дымке, стройные и гибкие, как танцовщицы, готовые к прыжку. Между ними ели пригнули свои темно-зеленые, почти черные крылья. Земля была влажная, рыхлистая, местами еще схваченная нерастаявшим льдом, но раскаленное око солнца светило вовсю.

Крестьяне не привыкли ездить верхом, а лошади не привыкли ходить под седлом. Но это не имело никакого значения. Лошадей нужно было доставить на пастбище. Это было хорошее и богоугодное дело: после темной, холодной зимы, побоев и оскорблений, тяжелой ноши и плохой еды их ждала свобода, хотя и на короткое время. Вдоль дороги цвела морошка. Позади остался последний дом, впереди простирались одни лишь поля и луга, за которыми на горизонте в утренней дымке купались горы. Это было похоже на сказку: гребни гор, серебристые зеркальца озер, окутанные легким туманом. И лошади, знавшие, что туда-то они и направляются.

Арон ехал верхом на Бальдре. Лурв бежал рядом, то и дело отбегая в болото и поднимая стайки напуганных птиц.

Всего было восемь мужчин на восьми лошадях и двое жеребят на поводу. Ехали молча в ряд. Через пару километров путники свернули с дороги на тропинку, шедшую между болот на север. Они поднимались всё выше и выше в горы, как болты вкручиваясь в страну, лежавшую перед ними. Арон остро ощущал окружавшую тишину: только бесшумные облака тревожно носились по небу, нарушая тяжелое молчание гор. Здесь ему предстояло провести три месяца в компании лошадей и Лурва. Арон с любовью посмотрел на собаку, бежавшую рядом с ним, и ласково потрепал лошадь по гриве.

Из-за холода я боялась заснуть.

Боялась, что если засну ночью, то замерзну, как замерзают поздние шмели в чашечках осенних цветов. И я бы точно так же заснула и замерзла посреди гигантского снежного цветка.

Сначала я почувствовала жар. Боль, словно горячими искрами, рассыпалась у меня внутри. За ней последовали оцепенение и туман перед глазами. Мне казалось, что ночь все время увеличивается, простираясь все дальше и дальше. Мне казалось, что у ночи нет конца.

Я поднялась, прошла несколько шагов и снова опустилась. Потом опять поднялась, прошла пару шагов, упала. Холод не отпускал мое тело. Он пожирал меня миллиметр за миллиметром, ничего не пропуская, как солдат, выполнявший свой долг. Ему хочется меня заморозить, поняла я, чтобы сделать одним целым с тем, что меня окружает, сделать причастной.

Я сопротивлялась. Кровь, нервы, жидкости в моем теле сопротивлялись. Я боролась со сном. Я слышала, как потрескивают в воздухе невидимые кристаллики льда. Слабое, едва уловимое потрескиванье.

Звездное небо — искрящийся язык, на котором говорят другие, бесконечные, миры. Мой разум не мог вместить то, что мне тогда явилось. Я лежала на снегу, свернувшись клубком, — жалкий комок на фоне звездной ночи. И я видела, видела, как прекрасен мир. Нет ничего более жестокого, чем красота мира. По крайней мере, иногда. Она нас не выносит. Выплевывает большую часть нас, как выплевывают огрызки и косточки. Ее мутит от нашего терпкого запаха, того самого, который младенцы пьют, как материнское молоко. Ей противен один вид грязи у нас под ногтями. Красота мира хочет сжечь нас в очистительном огне, раздавить слепым космическим колесом. От звука ее смеха загораются костры из цветов, заставляющие нас выползать из собственной раковины на свет.

Бог где-то еще, думала я той ночью. Где-то еще — Бог.

Я думала это в гневе. В гневе, который, казалось, был моим спасением.

Опьяневшая от холода, я наконец увидела впереди свет. Прошла целая вечность с того времени, как я ощущала себя собой. Я давно не спала — только шла, подгоняемая ночью, не знавшей ни сна, ни бодрствования. Передо мной лежал свет, как мир на золотом подносе. Ценный дар от младшего бога старшему. Свернувшись клубком в белоснежной пещере, я наблюдала рождение. Белый молчаливый мир, населенный только деревьями и снежинками. На небе не было ни облачка. Все вокруг неподвижно. Во мне не осталось ничего, кроме этой картины.

Внезапно меня накрыло облачком из снежной пыли. Звуки взорвались в ушах, как осколки разбитого стекла. И я увидела их — маленькие серые птички метались между деревьями совсем рядом со мной. Синички, маленькие, теплые, живые. Я резко села, почувствовав, как в горле у меня что-то запершило, словно крик, прорывавшийся наружу, наружу к птицам, которых ему не терпелось коснуться.

Вот она. Вот она моя жизнь. Мне нужно идти. Я уже иду. Я знаю, что умираю от голода и холода. Но сугробы кричат мне: «Иди!» — и я поднимаюсь и медленно иду вперед. Вперед и вверх, подальше от холода и поближе к солнцу. Белому безумному солнечному диску.

К вечеру я замечаю, что ели остались позади и передо мной белоснежная равнина и что идти по-прежнему надо вверх, потому что вершины я еще не достигла. Снег стал глубже: его сюда пригнал ветер. Мне приходится останавливаться и ловить ртом воздух, смешанный с тишиной. Небо гладит меня по голове, и я понимаю, что дошла. Солнце почти скрылось за горой, но в его лучах я вижу силуэты домов там, наверху. Я избегала домов. Боялась, что они заставят меня свернуть с пути. Дома, думала я, это дорога, идущая прямо в рану. В домах пахнет человеком, там его вещи, его след. И хотя это редко бывает в Хохае, в домах могут находиться люди. А они не позволили бы мне идти по снегу как дикому зверю. Людям нравится приручать друг друга. Люди в домах приняли бы меня за одну из них, за человека. Они сказали бы, что людям нельзя так жить. И ответь я им, что я странник, ушедший из своей жизни, никто бы меня не понял. Люди схватили бы меня и услали далеко, в больницу, в специальное отделение для заблудших душ. Немногие способны понять, как далеко жизнь может завести человека.