Один из нас. Вояж, вояж - Лоран Графф Страница 12

Он выбрался из города, вырвавшись из его щупалец. И продолжал в том же темпе, идя вдоль бордюра по левой обочине шоссе, как тому учат скаутов, навстречу автомобилям, которые проносились мимо, пытаясь заставить его отступить. Но он держался, вытирал глаза тыльной стороной ладони и шел вперед. Он шагал по национальной трассе, где чужака не встретишь, только местные, правда, в основном на чужеземных автомобилях, которые, завидев его, дипломатично перемигивались фарами — «дурак!». Его верной спутницей была обочина дороги, с которой он поддерживал самые тесные отношения, едва не падая в ее объятья, когда мимо лихо проносился тяжелый грузовик. На его пути возникали шутливые указатели, которые на полном серьезе хотели ограничить его скорость или запретить обгон. Его легко можно было принять за человека, у которого сломалась машина и который идет за помощью, — из любопытства бросаешь взгляд в зеркало заднего вида, посмотреть на бедолагу: вот ведь не повезло, а ты в тепле и уюте сидишь за рулем своей машины, ты в ней уверен, она не подведет, с тобой ничего подобного случиться не может.

На перекрестке он вдруг повернул налево, словно невидимая стрелка указала ему новое направление. Он сменил курс и продолжил свой путь к горизонту, стремясь к некоей заветной цели, к тому, что утолило бы его жажду. Дорога шла в гору, обещая вывести к морю. Он забрался на самый верх мачты: земля, ничего кроме земли, куда ни кинь взор. Он окинул взглядом открывшиеся ему бескрайние просторы, по которым гулял ветер, на мгновение зажмурился, словно необъятность мира причиняла ему боль, и снова без оглядки двинулся в путь.

В одной руке он нес портфель, другой помахивал в такт своим шагам, он явно не собирался тормозить машину — она остановилась сама, поравнявшись с ним, — есть такие люди, которые думают, что в них всегда кто-то нуждается. «Куда вы идете?» — без обиняков спросил водитель, открытой дверцей решительно преградив Арсену дорогу. Загнанный почти в канаву, он попытался сформулировать подходящий ответ: «К морю. Я иду посмотреть на море». — «Залезайте! Так меньше топать придется». Слишком устав, чтобы сопротивляться, к тому же пребывая в полубредовом состоянии, Арсен повиновался.

Водителя звали Морис. Он возвращался из командировки, ездил по делам, он был коммивояжер или вроде того. Он уже отмахал полтысячи километров, очумел от радио, и ему хотелось с кем-нибудь поговорить. «А вы? Где работаете?» Арсен молча смотрел на дорогу, покорно, как пленник, которого перевозят в другое место. Он показал на портфель, который крепко сжимал в руках: «Я офисный служащий». Морис тотчас захотел узнать о соседе побольше, но не стал настаивать, видя, что попутчик не расположен к беседе. Тогда, чтобы заполнить тишину, он стал говорить о себе, рассказывая свою жизнь со всеми ее банальностями. Арсен чихать хотел на его россказни, уставившись в ветровое стекло, как в экран компьютера, который перешел в режим ожидания, неустанно предлагая ему одну и ту же заставку.

«Где вас высадить?» Морис подошел к завершению рассказа о собственной персоне и как раз доехал до дома, где ему предстояло писать новые главы своей жизни. Арсен немного помолчал, а потом с самым простодушным видом сказал: «Высадите меня здесь». Два человека расстались, так по-настоящему и не встретившись, они просто какое-то время ехали вместе, провели отрезок жизни рядом.

Он продолжил свое нелепое странствие. И чем дальше он шел, тем меньше в его действиях оставалось смысла. Столь разумный, столь предсказуемый в обычное время, сейчас он походил на сумасшедшего. Что же за безумие охватывает тебя порой?

Здравый смысл тебя покинул. Тот самый здравый смысл, который правит миром, заставляет тебя действовать машинально, отождествляет с большинством; навязанный синтаксис, лишающий тебя уникальности. Теперь ты вне общества, на обочине истории, перед тобой чистый лист и дорога без разметки, это и есть царство свободы и поэзии.

Он проходил деревни, там его принимали за чужака: он им и был. Здесь люди говорят «чужак», а подразумевают «тронутый», поэтому, когда он покидал деревню, вслед ему летели обвинения в самых страшных напастях. На него смотрели как на марафонца, только вот он не бежал. Хотя нет, именно что бежал, несся навстречу собственной гибели — нет сомнений, что он кончит в дурдоме или тюрьме, если не умрет еще раньше, «ну разве не печальное зрелище». На него оборачиваешься, когда он заходит в кафе, чтобы заказать пива у стойки, никто не знает, чего от него можно ожидать. На него поглядываешь украдкой, когда он стоит спиной или смотрит непонятно куда — он похож на наркомана. К нему относишься с подозрением. И громко смеешься, не сомневаясь в поддержке окружающих, когда он спрашивает, далеко ли еще до моря. Вслед ему бросаешь взгляды, тяжелые как камни. А стоит ему уйти, принимаешь снисходительный и грустный вид — так, для очистки совести, это совсем не трудно.

Он шел и шел, все дальше и дальше, неся свой портфель — столь же неотъемлемый атрибут, как трость и котелок для Чарли Чаплина, — словно каторжник, тянущий свою лямку. Но с наступлением вечера его одолела усталость, и он забылся. Он находился между двумя деревнями — сколько километров он уже прошел? — и никак не мог решить, повернуть ли обратно или продолжить путь. Почувствовал, что не сможет выбрать. Тем хуже, он будет спать под открытым небом. Он огляделся. Со всех сторон простирались пустынные поля, бескрайние, как море, где волнами вздымалась распаханная тракторами и отравленная удобрениями земля. Единственный буй, торчавший на бесконечной глади, издалека напоминал человека. Он перепрыгнул канаву и направился туда — как он и думал, это было пугало.

Посреди поля, напоминавшего гигантскую свежевырытую могилу, он уселся на землю, прислонившись к кресту, на котором болталась тряпичная кукла в ночной рубахе, лоскутья которой падали ему на плечи. Пугало нависало над ним: руки-палки, голова, словно изуродованная ожогами, — обтянутый тряпкой пук соломы с намалеванным лицом, растекшимся, как тушь для ресниц, на котором уже и не разобрать, где нос, а где рот, в чепце а-ля Безумные годы [1], придававшем пугалу сходство с жалкой танцовщицей, пляшущей на рассвете чарльстон. Для Арсена ночь только начиналась.

Вопреки всякому ожиданию, он неплохо выспался, устроившись на своем неудобном ложе из земли и булыжников. Свернувшись калачиком, он мирно храпел в изножье охраняющего его чучела, призванного отпугивать птиц, когда отпугиваемые воробьи уже вовсю зондировали почву в поисках зерна, — уж чем-чем, а танцовщицей чарльстона их не напугать. Арсена птицы и вовсе не боялись, принимая его за ветку или какое иное препятствие на своем пути.

Только когда над его головой пролетал самолет Каир — Париж, прибытие которого ожидалось в восемь тридцать утра, Арсен открыл глаза — лайнер, опаздывавший на двадцать минут, оставлял за собой в небе тонкую полосу белой краски, немедленно таявшую в тропосфере, насыщенной растворителями. Взору его предстал червяк, который, высвобождаясь из земли, словно отплясывал перед ним танец живота, поигрывая брюшными мышцами и будто бы улыбаясь, чтобы скрыть усилия. Он замер, поглощенный этой сценой из жизни микромира, разворачивающейся между земляными комьями, он проникал в миниатюрный мир насекомых, превращаясь в одного из его обитателей. Он был мокрицей, взбиравшейся на гору, боровшейся с травинкой, огибавшей бездну, и, выбившись из сил, остановился отдохнуть на выступе. Оттуда он любовался горизонтом, поле казалось ему бесконечным, а дорога вдали — как минимум краем света. Один взмах ресниц, и мокрица обрела человеческий рост.