Сады диссидентов - Джонатан Летем Страница 12

Как-то утром в воскресенье, ой-ой-ой, / Папа вышел на охоту, ой-ой-ой.

Роза, вопреки ожиданиям, не воспользовалась наступившей паузой, чтобы пригласить в квартиру утро, а поступила ровно наоборот – задернула все ставни и шторы, не позволяя им пропустить ни лучика солнечного света, чтобы лучше насладиться укоризненной атмосферой ночи. Затем она удалилась в свою комнату – самую темную во всей квартире. Именно удалилась, а не отступила: дверь она оставила открытой, и для Мирьям это было не приглашение, а приказ явиться в Розину святая святых.

Разумеется, у Розы имелся предлог для затемнения квартиры, если Мирьям правильно прочитала ее мысли (а она умела это делать): а именно, стыд за наготу дочери, одетой в одно лишь покрывало. Нет, следующий шаг Розы вполне мог быть спонтанным, а не спланированным заранее, и задернутые шторы вовсе не обязательно свидетельствовали о дальновидности. Мирьям отдавала Розе должное – та была мастерица устраивать импровизированные спектакли. И теперешний оказался бесподобен. Роза схватилась за пояс халата, сорвала его и бросила к ногам, на пол. Потом вцепилась в полупрозрачную ночную сорочку и разодрала ткань, удерживавшую ее большие, мягкие, бледно-желтые, усеянные родинками груди, так что они вывалились наружу: нелепое подношение, нелепое обвинение.

– Я бы могла еще и сердце вырвать – и его тоже бросить на пол, чтобы ты посмотрела, что ты с ним сделала. Ладно, погляди на тело, которое не только выносило и породило тебя! Чтобы ты была сыта и одета, это тело позволяло себе разрушаться и каждый день проходило целую милю в туфлях на каблуках до консервной фабрики, потому что Соломону Риалу нравилось, чтобы женщины выглядели женственно, даже если руки у них были в рассоле по самые подмышки. Малоприятное зрелище, правда? Да, я не “Венера” Боттичелли вроде тебя – ты-то настоящая сильфида в этом вонючем одеяле!

Так начался настоящий монолог, настоящее испытание. Мирьям утешала себя мыслью, что все это – вопросы лишь навыворот, что в действительности Розу совсем не интересуют ответы: ей нужно только, чтобы Мирьям внимала ее эпическому допросу. Все, что нужно Мирьям, – это найти какой-то способ выдержать напор матери, занять какую-то позицию, чтобы выстоять, но не сломиться, пока у Розы не истощатся силы.

Но в первом ударе Мирьям не смогла себе отказать, хотя и понимала, что наносить его не следует.

– А я-то думала, что ты работала бухгалтером – мозгом всего Солова предприятия.

– Первые годы я стояла в одном ряду с простыми рабочими – и погружала руки в эту мочу! И то, что я была единственным человеком, способным ответить на телефонный звонок на приличном английском или правильно сложить столбцы цифр, не ставило меня ни на одну ступеньку выше каких-нибудь разносчиков или – если уж на то пошло – выше ломовых лошадей. И все это ради того, чтобы ты смогла попасть в лучший в мире университет! Вряд ли ты в состоянии оценить историческую уникальность такой привилегии, поскольку ты пренебрегла всеми возможностями узнать, как устроен мир, узнать, что наш нынешний мир возник вовсе не случайно и не на пустом месте, а явился продуктом истории! Нет, тебе, похоже, интереснее узнать, как устроен мужской насос! Тебе интереснее изучать курс половых сношений!

В груди Розы пылал вдохновенный гнев – и ее едва прикрытые веснушчатые груди наливались румянцем и неприлично колыхались, будто поддакивая ее словам. В темной комнате эти груди казались какими-то ошпаренными розовыми лунами. Роза и сама заметила, как они колышутся, и, обхватив груди руками, ввела их в представление:

– Вот, полюбуйся! Результат смотрит прямо на тебя – если ты еще не заметила. Мужчина засовывает в тебя свою штуковину – и тебя разносит от беременности, твое изуродованное тело превращается в поле боя, а потом ты попадаешь в рабство. И награда за все это – дочь, которая в семнадцать лет заявляет, что бросила колледж. Готовый продукт, что тут сказать. Ты только посмотри!

Если Роза была Черной Королевой, а Мирьям – Алисой, то Мирьям, делая ход, должна была любой ценой обходить те клетки шахматной доски, которым Роза дала столь нелепые названия: половые сношения и беременность. Чем ближе разговор подбирался к теме женского тела – взрывоопасной теме, в данный момент представленной в комнате сразу двумя наглядными пособиями, – тем более неразумной (если вообще можно было прибегать к понятию разумности в здешней атмосфере дурдома), тем более взрывоопасной становилась Роза. Нет, Мирьям нужно было искать какой угодно выход и скорее удирать с этой территории. Нужно перескочить на клетку, которая называлась “университетское образование”. Перейти к умственным материям. Заставить Розу переключиться на отвлеченные понятия, заговорить об озарениях марксизма, предательстве сталинизма и ужасах гитлеризма, о благодати линкольнизма, о величии американской свободы, о роскоши публичных библиотек, о честных полицейских или о том, как негры и белые будут вместе гулять по Центральному парку. Вот тогда Мирьям, можно сказать, окажется почти в безопасности. Между делом, нужно одеть хотя бы одно из этих двух взрывоопасных женских тел – а именно, свое собственное. Ну, а Роза пускай остается голой, если ей так нравится.

И потому Мирьям, заговорив успокаивающе-разумным тоном (как она сама надеялась), попятилась в своем одеянии Статуи Свободы из Розиной комнаты в коридор, а потом принялась перерывать ящики комода в поисках какой-нибудь чистой одежды.

– Мам, я понимаю, что это отличная система, но имей в виду: Куинс-колледж – совсем не то же самое, что Манхэттен-кампус. Лично у меня такое чувство, что я снова угодила назад. Там все те же лица – из средней школы!

– Это дети из других порядочных рабочих семей. И теперь тебе стыдно признаться, что ты тоже к ним принадлежишь?

– Я не одинока, Роза. Только мещане не сбегают на Макдугал-стрит сразу же, как только кончаются занятия. Какая-нибудь беседа в мужской компании в Вашингтон-сквер-парке дает мне больше, чем все лекции в Куинс-колледже.

– Ах, мещане? Вот оно как, значит! Хоть это все битнический треп, я-то понимаю, что метишь ты во всех нас. И что же дает тебе право судить нас так сурово?

– Хочешь сказать, Роза, ты сама не делишь всех людей на тех, кто просекает, и всех остальных? Или ты предпочитаешь, чтобы я употребляла твое словечко – “овцы”?

– Значит, все эти умники ждут не дождутся, когда кончатся лекции. А вот ты решила совсем не дожидаться. Бросив учебу, ты поставила крест на том, чтобы перебраться в Сити – раз уж ты так рвешься быть подальше от меня, – переехать в Гарлем и попасть в компанию всех этих несносных выскочек-евреев. Тебе же подавай сплошь знаменитостей, иначе тебе скучно, да?

Роза, накинув халат поверх погубленной ночной рубашки, последовала за Мирьям и стояла теперь в дверях ее комнаты. Похоже, она успокоилась как по волшебству, – если, конечно, можно было доверять столь внезапному штилю.

– Мам, а где ты набралась такого множества исторических познаний, которые ты постоянно суешь мне в лицо? Неужели в школе? Или где-то еще – на собраниях, в кофейнях?

– А как, по-твоему, я стала незаменимым человеком для Соломона Риала? Единственным человеком, который мог отвечать на телефонные звонки и вести его двойную бухгалтерию. А еще я освоила скоропись, чтобы увековечить для потомства его крестьянскую болтовню. У остальных бедных евреев попросту не оставалось шансов!