Проповедь о падении Рима - Жером Феррари Страница 12

— Судя по тому, как ты благодаря мне проводишь лето, это ты должен мне платить!

В конце лета они все вместе — с Анни, официантками, Пьером-Эмманюэлем и даже Гратасом — отправились в большой ресторан — отпраздновать удачно проведенный сезон и отблагодарить официанток — а под конец загуляли, выпивая, на дискотеке. И хотя девушки, за исключением Анни, должны были разъехаться на следующей неделе кто в Мюлуз, кто в Сент-Этьен и Сарагосу, Либеро предложил всем четверым остаться. Он не знал еще, сможет ли платить им всю зиму, но летний сезон принес такую прибыль, что он мог позволить себе рискнуть. Он, правда, не признался, что его щедрое предложение объяснялось прежде всего скабрезной логикой коммерческого расчета: для поддержания посещаемости бара даже зимой, в пору, когда все вокруг замирает от холода и безнадеги в сексуальном плане, он рассчитывал на силу притяжения от присутствия в нем четырех незамужних девушек. Все четверо согласились остаться. Одна из девушек училась без интереса, сознавая, что даже с дипломом работать по специальности не сможет, другая учебу вообще бросила; они не строили планы, жили в наводящих тоску уродливых городах, где никто по-настоящему их не ждал; они знали, что уродство скоро проникнет к ним в душу и их одолеет, и они с этим смирялись; быть может, именно искренность их готовых к поражению душ, этот притягательный полюс их хрупкости и привлек внимание Либеро и Матье к каждой из них — к Аньес, курившей самокрутки на пляже, в стороне от танцующих у стойки бара, к Римме и Саре, сидевших вдвоем за бокалом во время выборов Мисс кемпинг, и Изаскун, которую парень бросил в самый разгар каникул и оставил одну, едва говорящую по-французски, и которая, сидя на своем рюкзаке в убогой дискотеке, ждала, когда же наконец забрезжит рассвет; и им было наплевать — жить впятером в квартире над баром, спать на раскиданных на полу матрасах, им было наплевать на тесноту, потому что в деревне они провели самые счастливые недели в своей жизни, они чувствовали, что с этим местом их связывали ниточки, которые им не хотелось пока обрывать, ниточки, существование которых Матье тоже заметил в тот вечер за ужином. Впервые за долгое время он подумал о Лейбнице и обрадовался своему месту в лучшем из возможных миров, и ему чуть ли не захотелось преклониться перед милостью Божией, Владыкой миров, распределяющим всякие создания по своим местам. Но Бог не заслуживал восхваления, ибо Матье и Либеро были единственными демиургами этого небольшого мира. Демиург — не есть Бог-творец. Он даже не отдает себе отчета в том, что создает мир, — он творит человеческое, камень за камнем, и вскоре творение его ускользает и превосходит его, и если он его не разрушает, то оно разрушает его самого.

Матье радовался, что впервые сможет дождаться неспешного приближения зимы — до этого он каждый раз окунался в нее резко, выходя из самолета. Но зима не медлит. Она приходит стремительно. Летнее небо тускнеет, но солнце еще горячо. И вот последние ставни постепенно закрываются, на улице в деревне — никого, дня два-три на закате с моря еще дует теплый ветер, но расползается холодный туман и окутывает собой последние живые души. Ночью дорога, словно усыпанная драгоценными камнями, блестит от инея. В этом году впервые зима не совсем походила на смерть. Туристы разъехались, но бар не пустовал. Выпить аперитив сюда съезжались люди со всей округи, они присоединялись к посиделкам, устраиваемым по пятницам, когда Пьер-Эмманюэль Колонна возвращался после недельной учебы в Университете в Корте и все слушали его песни, любуясь девушками-официантками, сидящими у камина; Гратас поджаривал на жаровне мясо, а Матье ничего не оставалось делать, как смаковать свое счастье, попивая настойку, обжигавшую ему сосуды. Время от времени, после того как Виржини Сузини решила, что настала его очередь, Матье проводил с ней ночи. Виржини все время молчала. Она просто приходила в бар и усаживалась за отдаленный столик, где весь вечер раскладывала пасьянс. После закрытия, когда Анни снимала кассу, она продолжала сидеть, внимательно и молчаливо смотрела на Матье и шла потом вместе с ним к нему домой. Он приводил ее в свою комнату, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить деда. Заниматься любовью с Виржини было в высшей степени непросто: приходилось выносить ее молчание и неподвижный колючий взгляд, терпеть абсолютное отсутствие в этом занятии малейшего смысла и мириться с тем, что собственному опошлению не было никакого оправдания; но уж лучше было так, чем возвращаться домой одному. Ибо теперь дом пугал Матье, словно вместе с летним теплом из него выветрились следы привычного человеческого присутствия. Портреты его прадедов, которые всегда казались ему охраняющими его юность богами, выглядели теперь угрожающе, и ему порой чудилось, что на стене висят мертвецы, которых холод сохраняет от разложения и от которых больше не исходит ни любви, ни защиты. Ночью ему часто чудились поскрипывания — долгие и тоскливые, словно чьи-то вздохи, и он слышал шаги деда — как тот бродит в потемках, натыкаясь на мебель, переходя из комнаты в комнату, и Матье затыкал уши и прятал голову под подушкой. Если он вставал, то было еще хуже. Он зажигал свет и находил деда в гостиной, где тот стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу и держа в руках фотографию, на которую даже не смотрел, или же он находился на кухне, где смотрел широко раскрытыми глазами на что-то невидимое, что, похоже, притягивало его внимание и вселяло ужас, и когда Матье у него спрашивал:

— Все нормально? Ты не хочешь снова лечь?

дед никогда не откликался, а продолжал смотреть прямо перед собой, и казалось, что на хрупких своих плечах он несет груз тысячелетней старости; челюсть его тряслась, и он все стремился к не подпускавшему к себе видению, которое ускользало от его ревностного и ужасающего объятия. Матье снова ложился спать и потом никак не мог заснуть; иногда ему хотелось сесть в машину и уехать, но куда бы он поехал в четыре часа утра зимой? Ничего не оставалось делать, как дожидаться, пока первые проблески света сквозь ставни не разрушат колдовские чары. Дом тогда снова становился приветливым и понемногу узнаваемым. Матье засыпал. Каждый вечер он старался как можно позже уйти из бара и, по крайней мере, в достаточном подпитии, чтобы поскорее заснуть. Как-то вечером он решился спросить у девушек:

— Можно я сегодня у вас посплю? Выделите мне место?

и нелепо добавил:

— Не хочу один спать.

Девушки рассмеялись, и даже Изаскун, которая теперь вполне могла уловить смысл какой-нибудь чепухи по-французски; и они хором принялись подтрунивать над Матье, отмечая его ну просто сногсшибательную оригинальность, — говорили, что это прозвучало ну очень трогательно и к тому же сверхубедительно, а Матье, смеясь, пытался оправдаться, пока девушки не согласились:

— Ну конечно! Можно! Мы потеснимся.

Он поднялся вместе с ними в квартиру. Вдоль стен лежали сумки и горы аккуратно сложенного белья. Чувствовался запах ладана. Анни занимала свою комнату; Римма и Сара жили в другой, и Матье лег в гостиной, на матрасе, на котором спали Аньес и Изаскун — они прятали его за японской ширмой. Обе девушки легли рядом; они какое-то время подтрунивали над Матье, а потом прильнули к нему. Изаскун прошептала что-то по-испански. Он поцеловал их обеих в лоб, как сестер, и все трое заснули. Ни страхов, ни жутких теней. Когда Матье проснулся, то понял, что лбом упирается в грудь Изаскун, а рукой обнимает бедро Аньес. Он выпил кофе и пошел домой — принять душ. Но у себя дома он спать перестал. На следующий день он лег спать с Риммой и Сарой и все последующие ночи кочевал между гостиной и спальней и засыпал всегда чистым и мирным сном, словно между его телом и теплом девушек покоился священный рыцарский меч, передававший им всем свою извечную чистоту. Эта небесная гармония прерывалась лишь на выходных, когда Пьер-Эмманюэль Колонна приходил к Аньес, и тогда всем в квартире приходилось выносить их сатанинские утехи. Оба ужасно шумели: Пьер-Эмманюэль то тяжело дышал, то чудно прыскал со смеху; Анни просто ревела и была очень говорлива, то громко требуя определенных ласк, то в голос комментируя нежности Пьера-Эмманюэля, то вслух объясняя, что она только что испытала; так что все это было похоже на радиотрансляцию непристойного и нескончаемого матча с комментариями истеричного журналиста. Матье и девушки никак не могли заснуть; Римма сказала: