Ритуалы плавания - Уильям Голдинг Страница 12

В салоне теперь стоял невообразимый даже для публичного места шум. Что-то опрокинули под взрывы смеха и поток крепких слов. Тишайшая тщедушная пара, мистер и миссис Пайк, с малолетними двойняшками дочерьми поспешили удалиться. Мисс Грэнхем тоже порывалась уйти, хотя мы с Саммерсом в два голоса уговаривали ее остаться. Саммерс убеждал нашу даму не придавать значения языку морских офицеров, на котором большая их часть изъясняется по привычке и бессознательно. Я, со своей стороны, подумал, что в непристойном поведении повинны скорее пассажиры, нежели морская косточка, а про себя подумал: Боже правый! если почтенная мисс так держится здесь, в кормовой части, то какова же она в носовой? Не успела, однако, мисс Грэнхем подняться с места, как дверь отворилась, впустив прекрасную леди совсем иной наружности. По виду молодая, притом пышно и фривольно одетая, она вошла так стремительно и суетливо, что шляпка не удержалась на голове и, соскользнув на шею, явила нам обилие золотистых кудрей. Мы все встали — или, по крайней мере, почти все, — но она, восхитительно величавым жестом предложив нам сесть, направилась прямо к вульгарного вида джентльмену, прильнула к его плечу и с изысканно красивым — даже чересчур изысканно красивым — прононсом прожурчала:

— О, мистер Брокльбанк, наконец-то она сумела удержать в себе ложку консоме!

Мистер Брокльбанк, обернувшись к нам, прогудел объяснение:

— Моя дочуля, моя крошка Зенобия!

Мисс Зенобии тотчас предложили на выбор любое место за столом. Мисс Грэнхем заявила, что уходит и можно занять ее освобождающееся место, если положить еще одну подушку. Но молодая леди — как мне следует ее называть — с игривым лукавством возразила: она-де рассчитывала, что мисс Грэнхем будет защитой ее добродетели среди такого полчища опасных мужчин.

— Чепуха и глупости, — парировала мисс Грэнхем тоном еще злее, чем обращенный ранее к Вашему покорному слуге, — чепуха и глупости! Ваша добродетель здесь в такой же безопасности, как и везде на этом судне!

— Ах, любезная мисс Грэнхем! — воскликнула Зенобия, принимая томный вид. — Это ваша добродетель везде в безопасности!

Грубо, ничего не скажешь! Но с сожалением вынужден признать, что по крайней мере половина салона покатилась от хохота — надо думать, потому, что мы уже достигли той стадии обеда, когда дамам лучше удалиться и лишь такие, как вновь прибывшая, могут оставаться за столом. Деверель, я и Саммерс, все трое, продолжали стоять, однако честь эскортировать покидавшую наше общество мисс Грэнхем досталась армейскому офицеру Олдмедоу.

— Сядь со мной, детка, — снова прогудел голос похмельного джентльмена.

«Детка», озаренная лучами полуденного солнца, потоком вливавшимися в кормовое окно, засуетилась. Подняла прелестные ручки, закрывая лицо:

— Оно невыносимо яркое, папочка!

— Боже правый, мадам, — вмешался Деверель. — Неужели вы лишите нас, бедных странников, всегда пребывающих в тени, удовольствия любоваться вами?

— Я вынуждена, — произнесла Зенобия, — положительно вынуждена занять место, которое освободила мисс Грэнхем.

Она порхнула вокруг стола — пестрая бабочка, вернее, густо накрашенная красотка. Деверель, полагаю, был бы рад-радешенек иметь возле себя такую кралю, но она опустилась на стул между Саммерсом и мною. Шляпка, державшаяся лишь на ленточке, все еще болталась у нее на шее сзади, открывая у щеки и уха пленительное обилие кудрей. Все же мне уже с первого взгляда показалось, что блеском глаз — вернее, того глаза, который нет-нет да поворачивался ко мне, — она обязана тайнам своего toilette, [9]а губы у нее, пожалуй, чуть-чуть чересчур коралловые. Что же до ее духов…

Не наскучило ли все это Вашей светлости? Рой чаровниц, которых я видел млевшими — возможно, втуне — возле Вашей светлости… Ну не получается у меня, черт побери, польстить моему крестному, когда простая правда…

Но я опять отклонился. Мой отчет, кажется, грозит стать длинным трактатом на тему о внешности молодой женщины. Главная опасность — напридумать того, чего нет. Ничего не поделаешь, я сам — человек молодой! Могу я доставить себе удовольствие сочинением дифирамбов — ведь из всех особ женского пола в нашем обществе эта единственная сносная! Вот так! Все же… боюсь, политик, грязный политик, как выразился бы любимый мой писатель, берет во мне верх. Нет, не пропеть мне тут дифирамбов. Потому что мисс Зенобия, без сомнения, особа не первой молодости и свои дюжинные прелести, прежде чем они окончательно увянут, отстаивает с упорным азартом, что наверняка ее изматывает — так же как наблюдающих эти усилия. Лицо, которое никогда не бывает спокойным, невозможно как следует рассмотреть. Уж не везут ли родители ее в Антиподию как в последнее прибежище? В конце концов, среди каторжников и дикарей, среди переселенцев и отставных вояк, тюремщиков и младших священников… Но нет! Я несправедлив к ней: она еще вполне ничего. Уверен, что на нашем малом континенте она вызовет нечто большее, чем простое любопытство!

Но хватит пока о мисс Зенобии. Сосредоточимся на ее отце и его визави, который, вскочив на ноги, сразу попал в мое поле зрения. Даже в возобновившемся гомоне можно было ясно расслышать его голос:

— Да будет вам известно, мистер Брокльбанк, что я заклятый враг всяческих суеверий!

Разумеется, это не кто иной, как мистер Преттимен. Я дурно справился с задачей представить его, не так ли? Но вините за это мисс Зенобию. Мистер Преттимен — толстый злобный коротышка. Вы уже слыхали о нем. Мне известно — неважно откуда и как, — что он везет с собой печатный станок, и хотя на нем можно выпустить разве что объявления или долговые расписки, Лютерова Библия была создана на чем-то не намного больших размеров.

Мистер Брокльбанк уже гудел свой ответ. Он-де о сем на думал. Тут и говорить-то не о чем. Он последний человек, который стал бы наступать другому на больные мозоли. Обычаи. Привычки.

Мистер Преттимен, стоя, весь дрожал от возмущения:

— Но я видел, сэр, ясно видел: вы бросили соль через плечо!

— Бросил, сэр, признаю. Постараюсь больше соль не просыпать.

Из этой реплики было очевидно, что мистер Брокльбанк понятия не имеет, что имел в виду исправитель нравов и что его так возмутило. С разинутым ртом мистер Преттимен медленно опустился на занимаемый им стул, тем самым почти исчезнув из моего поля зрения. Тут мисс Зенобия повернулась ко мне, уставив на меня широко открытые глаза с выражением очаровательной серьезности. Они смотрели, так сказать, исподлобья и вверх сквозь ресницы… Но нет… Не верится, чтоб природа сама по себе…

— Как он, мистер Преттимен, распалился! Подумать только, мистер Тальбот. Наверное, во гневе он просто… просто ужасен!

На самом деле трудно было представить себе что-нибудь менее ужасное, чем этот нелепый разговор. Все же я видел, что мы вот-вот начнем исполнять фигуры древнего как мир танца. Она будет все больше и больше выступать в роли беззащитной женщины, оказавшейся среди могучих мужских особей — сиречь мистера Преттимена и Вашего крестника. Мы, со своей стороны, примемся наступать на нее с угрожающей игривостью, так что ей, бедняжке, ничего не останется, как в ужасе отдать себя в милостивые наши руки, взывать к нашему великодушию и нашему рыцарству. И все это время животные желания — «любовные наклонности» обоих полов, как назвал это доктор Джонсон, — будут разгораться до того состояния, доходить до атмосферы той ambiance, [10]в которой подобным созданиям, к каким она принадлежит или принадлежала, дышится особенно легко.