Несбывшийся ребенок - Катрин Чиджи Страница 12

— Невозможно, — ответил папа. — Здание замаскировано как лес, а в стороне выстроены муляжи. Не умно ли?

Зиглинда кивнула: конечно, очень умно.

Они дошагали до ворот, папа купил билеты, и все вошли внутрь. Первым был вольер со слонами. Правда, вольером это можно было назвать с трудом — скорее, просто площадка, огороженная шипами, чтобы слоны не могли подойти к людям. На хоботах тоже были шипы, чтобы слоны не объедали деревья. Каждый слон, наверное, сначала пытается пересечь границу или оторвать кору, прежде чем понять, что это невозможно? Зиглинда хотела спросить у папы, но все уже ушли дальше смотреть на шимпанзе Титину, которая каталась на велосипеде. Такое пропустить нельзя! Шимпанзе могут курить сигареты и пользоваться ложкой, совсем как люди. Юрген сказал, что хочет себе такого питомца, а папа возразил, что это нарушает естественный порядок вещей.

— Когда я была маленькой, — сказала мама, — здесь еще выставляли напоказ индейцев. Индейцев, эскимосов и африканских воинов с костями в носах.

— Можно на них посмотреть? — оживился Юрген. — У них есть копья? А отравленные стрелы?

— Нет, что ты. Их уже давно не показывают, — огорчила его мама.

Когда они дошли до львов, папа сказал, что надо обязательно сфотографироваться: в клетке три детеныша и у них в семье — три ребенка. Фотограф был занят с другой семьей. Все засмеялись, когда служитель-француз подложил львенка в детскую коляску, прямо рядом с ребенком. Зиглинда потянула маму за рукав и спросила:

— А если они заберут львенка домой, а ребенка оставят здесь?

Но мама ничего не ответила, потому что разговаривала с матерью того самого ребенка:

— Шесть детей! Ничего себе! Вам, наверное, и присесть некогда.

Когда наступила очередь Хайлманнов, они устроились на лавочке, и служитель-француз посадил им на колени львят. Один все время норовил укусить Курта за нос. Служитель утверждал, что это просто игра, но Курт ревел не переставая, так что фото было загублено.

Медведь неподвижно сидел у прутьев и смотрел в пустоту, не обращая ни малейшего внимания на посетителей зоопарка, что было очень невежливо с его стороны.

— Похоже, ему тут не нравится, — заметил Юрген.

— Выглядит унылым, — согласилась Зиглинда.

Люди стояли у вольера и ждали, когда же медведь покажет зубы, зарычит или встанет на задние лапы, как было нарисовано в брошюре зоопарка. Стоявший рядом мужчина нетерпеливо взглянул на часы. Молодой солдат закричал на медведя, однако тот и не пошевелился. За прутяной стеной весь мир исчез [11].

— Сломался, — бросил солдат.

— Самася, — повторил Курт, пробуя новое слово.

— Он сломался? — воскликнул Юрген, чуть не плача.

— Нет, конечно, нет, скажете тоже, — проговорила мама, неодобрительно взглянув на солдата.

— Но ему плохо, — вставила Зиглинда.

— Думаю, он просто устал, — заключила мама. — С чего ему быть несчастным? У него есть все, что нужно.

— Никто не обращается с животными лучше нас, — сказал папа. — В Америке проводят эксперименты на обезьянах, во Франции живьем варят лангустов…

— Спасибо, Готлиб, — перебила его мама.

— Я хочу сказать, что мы заботимся о животных. Даже волки находятся под защитой.

* * *

Зиглинда говорит маме:

— Наша квартира выросла.

Я смотрю через окно вместе с вороной. Правда, что мертвые превращаются в птиц? Мы ждем, мы слушаем.

Мама отвечает:

— Глупости, Зигги. Хватит выдумывать.

У нее в руках коробочка с компактной пудрой, она смотрится в зеркальце и пробегает по лбу и подбородку маленькой подушечкой, чтобы спрятать все дефекты.

— Гостиная стала больше. Раньше, когда я садилась на диван и вытягивала руки, Курт доходил до меня от дальней стены за десять шагов.

Когда он добирался до сестры, та подхватывала его, и сажала его себе на колени, и целовала его в нос, а он визжал от удовольствия и гордости за свои достижения.

— А теперь за пятнадцать.

— Ох уж эти дети. Сегодня они сами завязывают ботинки, а завтра зовут маму. Сегодня они едят сами, а завтра размазывают яблочное пюре по волосам, как мартышки, и маме приходится их от-мывать.

Подушечка снова и снова опускается на лицо — пожалуй, достаточно, чтобы выглядеть естественно. Ворона стучит в окно, клюв барабанит по стеклу.

— Мартышки едят бананы, — говорит Зиглинда.

— Все верно. Ты умная девочка, Зигги. Не надо больше выдумок.

В зеркальце ворона наклоняет голову.

* * *

Супруги Хайлманн счастливы в браке. Взгляните на них: здоровая пара, достойный пример. Никаких искривленных костей, никаких нарушений, никаких лишних примесей крови. Да, они счастливы. Все говорят, что они счастливы, хоть нервы у Бригитты и сдают при звуке самолетов. Они просто разбрасывают листовки, успокаивает ее Готлиб. Обычный воздушный налет. Но она продолжает вздрагивать от каждого громкого звука, от каждого резкого движения. Рядом с ней Готлибу приходится двигаться будто под водой. Однако когда он начинает сравнивать ее с другими женами, у которых плохие зубы, двойные подбородки, вены и бородавки, рыхлый бюст, — он понимает, насколько ему повезло. Бригитта не носит штаны и туфли на каблуках, не мажет губы, не завивается, не сидит на диете и не красит волосы. Ей было всего восемнадцать, когда они поженились. Приличная девушка из приличной семьи в Целле — податливая, словно воск. Она откликнулась на его объявление в газете, и в этом нет ничего неприличного: многие порядочные немцы ищут жен подобным образом. Правда, ни Бригитта, ни Готлиб стараются не вспоминать об этом и уж тем более не упоминать вслух.

— Англия, — напоминает он ей. — Мы воюем с англичанами. Не с Великобританией.

— Конечно, — соглашается она.

— Надо говорить, что воюем с англичанами. Именно так.

— Но все знают, что речь идет о Великобритании.

— Да.

— Тогда почему бы так и не сказать?

— Потому что мы воюем с островом, а не с империей. Когда мы победим, скажем, что завоевали империю, но пока это просто остров.

* * *

Понедельник, утро. Готлиб Хайлманн прибывает на работу — как всегда на десять минут раньше срока. Вешает шляпу и пальто на крючок со своим именем, убирает портфель в правый ящик стола, садится на стул и снимает чехол с печатной машинки. Поднимает зеленую крышку, заправляет простую и копировальную бумагу — и буквы начинают воздевать вверх свои чернильные руки. «Выбор, — печатает он. — Мнение. Любовь». В их отделе дюжины таких кабинетов — или даже сотни — он точно не знает, но его имя написано на двери из матового стекла. Это единственная примета, по которой можно определить, что пришел на свое место и не сбился с пути — а в их здании очень легко заблудиться. Но вот он сидит на своем месте — за стеклянной дверью, на которой написано «Хайлманн». Буквы выведены золотом и оттенены черным, чтобы придать глубину, иллюзию глубины, будто они высечены на надгробье. Я сказал «кабинет», потому что все говорят «кабинет», однако за стеклянной дверью нет привычных нам стен — вместо них панели из матового стекла, словно покрытые вечной изморозью, а над ними плывут вздохи и шепот. Через шероховатое стекло Готлиб различает смутные фигуры коллег, но не их лица.