Час ведьмы - Крис Боджалиан Страница 13

Как только дыхание Томаса замедлилось и стало вырываться едва слышным хрипловатым присвистом, она снова развела ноги и лениво положила руку между них. Она медленно терла себя пальцами, но ее мысли по-прежнему были заняты двумя вилками. Вот уже столько лет она молилась о ребенке, но до сих пор ее молитвы не услышаны. В них она обещала Господу то, чего такая грешница, как она, не может исполнить: она будет столь же смиренной, как его самые преданные святые; будет поститься и молиться, поститься и молиться, игнорировать плоть и ее радости. Что она больше никогда не будет делать… этого.

Она молила о ребенке не из страха, что без него на старости лет станет выжившей из ума каргой, подобно Констанции Уинстон. Она молилась о ребенке не ради Томаса: ему было много лет, и она даже не была уверена, что он хочет снова становиться отцом. Нет, она молила о первенце, потому что хотела любить этого ребенка так, как Анна Друри, первая жена Томаса, любила Перегрин, и так, как этот ребенок, теперь уже ставший женщиной, в свою очередь любил своего отпрыска.

Все ее молитвы, все ее мольбы…

Все, что они принесли ей, — это кровь на двадцать третий или двадцать четвертый день вместо двадцать восьмого или двадцать девятого. Иногда кровь шла дважды между полнолуниями: в те ночи, когда не нужно зажигать много свечек, потому что небо такое светлое, что до комендантского часа можно гулять по улицам без фонаря.

А теперь эти вилки. Да, мелочь, но в этом мире подобные мелочи сплошь и рядом оказываются предвестниками чего-то очень значительного.

Не закончив, она опустила ночную сорочку на бедра и подумала, что нужно попросить Господа о чем-то менее важном, чем ребенок: например, открыть, кто оставил эти вилки во дворе и зачем. Но она не молилась Богу. Она не молилась никому и ничему, по крайней мере не словами. Она просто раскрыла глаза и ум, позволив своему желанию узнать правду о загадочных вилках, переместиться из нее в ночной воздух, где оно вскоре закрепится, точно семечко одуванчика на плодородной почве. Никто об этом не узнает. И, решила она, если это деяние греховно, то пусть будет так. Да будет воля Твоя. По крайней мере, она будет знать.

Но что, если кто-то воткнул вилки в землю потому, что этот человек — колдун или святой — что-то знает о магии зачатия и таким образом откликается на ее потаенное желание? Вдруг вилки — часть ритуала, который подарит ей желанного ребенка?

Да, это явно связано с чем-то опасным, но зло ли это?

Она приняла решение: чтобы подтолкнуть преступника — будь то человек, зверь, Дьявол или колдун — к действию и тем самым обличить его, она вернет вилки обратно во двор. На то же самое место. Она сделает это сразу же, как только утром Томас уедет на мельницу.

Перед погружением в сон ее последней мыслью было, что, когда вилки вновь окажутся в земле, она начнет пристально наблюдать за всеми и будет постоянно начеку, так же, как караульные, несущие вахту на холме Маяк.

…Именно поэтому я знаю, что вилка может стать наистрашнейшим оружием.

Юный Эдвард Хауленд, десятилетний мальчик, постучался к ним во время дождя, когда Мэри и Кэтрин готовили завтрак, а Томас одевался наверху. Мальчик заметно нервничал, и Мэри сразу же связала его тревогу с той небольшой взбучкой, которую она задала ему на днях. Эдвард запыхался, переминался с ноги на ногу и смотрел исключительно в пол. И хотя мальчику могло быть не по себе в том числе по этой причине — на этот раз поблизости не было сквайра Уилларда, чтобы заступиться за него, — Мэри быстро поняла, зачем Бет послала его. Уильям, брат Кэтрин, либо умер ночью, либо должен отойти к обеду, и Кэтрин должна быть рядом.

— Прошу вас, Кэтрин нужно пойти сейчас, — сказал мальчик, передав слова матери, что никто не знает, будет ли Уильям жив после завтрака.

Мэри отослала мальчика домой и сообщила Кэтрин, что время пришло и она пойдет с ней. Затем надела плащ и сказала Томасу, что они с Кэтрин пойдут к Питеру Хауленду, а его завтрак тушится на сковороде. Исключительно из надежды или по привычке, но она взяла с собой корзину с лекарственными травами. Никто не знает, когда и какие чудеса Господь может ниспослать им.

Мэри знала, что за последний месяц было сделано ради спасения жизни Уильяма помимо лечения травами, которые Мэри сама собирала, и церковных молитв. Ему давали питье из лимонов, которые в Бостоне осенью на вес золота, и полыни, протертой с солью, в надежде остановить рвоту; вдували в горло пепел совы (из перьев и всего остального), чтобы смягчить жжение. В язык ему втирали выделения лангуста. Врач, доктор Роджер Пикеринг, готовил питье на основе яиц, фенхеля и рома и давал ему мускатный орех и кардамон, надеясь смягчить боль. Потом он пускал Уильяму кровь и ставил банки. А когда у Уильяма началось кровотечение из носа, доктор завернул в тряпку пауков и жаб и заставил больного дышать их испарениями. Затем, сварив, высушив и смолов жаб в труху, лекарь соломинкой затолкал получившийся порошок Уильяму в ноздри. Кровотечение остановилось, больному дали слабительное и снова поставили банки.

Однако человек все слабел. Язвы с шеи и рук перешли на все тело, а разум помутился.

Мэри продолжала навещать его, она приносила то хмель, то щавель, дважды пыталась унять боль валерианой (оба раза ей на ум приходил старый заговор: «Валерьяна и укроп не пустят ведьму на порог»), но от ее лекарств было не больше проку, чем от действий врача. После молитвы Кэтрин становилось легче, возможно, молитвы помогли бы и другим родственникам Уильяма, но из всех них в Бостоне жила только Кэтрин.

Мэри увидела, что язвы на руках и шее Уильяма снова открылись и на покрывале остались пятна цвета подгнивших яблок. На мгновение ей показалось, что мальчик умер, пока Эдвард ходил за ними. Уильям лежал на кровати, укрытый одеялом так, что открыты были только голова и руки, и ткань на его груди была такой же неподвижной, как гладь пруда в безветренный день. Мэри потрогала его стопы под одеялом — они были холодные. Только ощутив, что от его лба идет жар, как из печки, она поняла, что Уильям еще жив. Однако ей пришлось приложить ухо к его губам, чтобы услышать тихое, почти неощутимое хриплое дыхание.

— Мы послали за священником, — сообщила Бет, стоявшая в дверях со скрещенными руками. — Но что-то мне не верится, что преподобный Нортон придет самолично. Думаю, будет кто-то из старост.

Мэри отступила от кровати, чтобы Кэтрин могла сесть рядом с братом, и пошла на кухню за тряпкой. Намочив ее в холодной воде, она направилась обратно к ложу Уильяма, но путь ей преградила Бет.

— И чего ради ты это делаешь, скажи на милость? — спросила она.