Красный дождь - Сейс Нотебоом Страница 13

Ночью над моим садом восходит луна, и благодаря ей можно видеть, как долго я здесь живу. Раньше полная луна появлялась над большими кактусами, растущими у задней стены, и их уродливые тени ложились на дорожку. Теперь ее скрывает от меня bella sombra, и, медленно поднимаясь за спиною диких олив, луна появляется уже меж пальм, которые тоже очень сильно выросли. Чтобы увидеть ее целиком, огромную и золотистую, приходится дожидаться более позднего часа; все замирает, и луна, достигнув зенита, заливает сад серебристым, густым, как небесное молоко, утоляющим жажду светом.

Родишься ты рыжим или брюнетом, в двадцатом веке или в пятнадцатом, — помешать тебе держать речь перед Академией [40]во Флоренции может одно: если из корзинки с латиницей, двадцатью шестью буквами, при помощи которых написаны и «Макбет», и «Одиссея», и «Мария Стюарт», и «Дон Кихот», исчезнет заглавная буква L, с которой в итальянском начинается слово «свобода», — у нас в Голландии оно начинается совсем с другой буквы.

Я сидел в своем прохладном доме в жаркий июльский полдень, когда совершенно неожиданно в комнату проскользнула буква L и я понял, что мне от нее не избавиться, как от рыжих волос, сопровождающих меня с 1933 года — года моего рождения. Вечно она мне является в разных ипостасях: то множеством строчных букв, из-за спешки неизменно срывающихся в курсив, то — разлатой, сухопарой греческой «лямбдой», то — как в этот раз — торжественной красоткой заглавной, с давних пор ухитрившейся пристроиться на роль римской цифры. Как ни в чем не бывало, она уселась на испанский крестьянский стул с прямой спинкой, приняв его форму. Проходя в приоткрытую дверь, ей пришлось повернуться в профиль, который мы ошибочно считаем строчной буквой, но, усевшись, она обрела свои истинные очертания, вызывающие в памяти ассоциации с захватывающими дух событиями, вроде сдачи экзаменов. Что-то кальвинистское почудилось мне, словно она сбежала из набора шрифтов голландского издательства «Эльзевир». Буквы, как известно, говорят на любом языке, так что L свободно заговорила со мной по-голландски, выговаривая слова ясно и четко, совсем как наша королева, — поверьте, это было прелестно.

Но оказалось, она явилась вовсе не ради приятной беседы, а чтобы задать важный вопрос:

— Верно ли вы поняли задание Академии?

— Думаю, что да, — отвечал я. — Я должен найти в своем родном языке слово, несущее в себе идею свободы и начинающееся с вас.

— И далеко ли вы продвинулись? — спросила L с настырностью инквизитора, допрашивающего еретика. Ненавижу инквизиторов! Хуже них — только экзаменаторы!

— Я пока не решил еще, на каком из начинающихся с вас слов остановиться. В голландском языке есть два слова, играющие важную роль в моей жизни и помогающие обрести свободу, и оба начинаются с вас.

— Что же это за слова? Существительные?

— Нет, глаголы.

L помолчала.

— Хотелось бы, по крайней мере, знать, какая буква стоит следом за мною, — произнесла она наконец.

— Понимаю вас, — отозвался я, — но хочу еще немного подумать.

— Стало быть, вы собираетесь выбрать глагол. А вам не кажется, что через существительное выразить идею свободы намного легче?

— Что вы думаете о глаголе zijn [41]? — сердито возразил я. — На нем базируется целая философия. Хайдеггер, правда, писал его неверно, через S — Seyn, и все же, если внимательно посмотреть, именно оно легло в основу…

— S и Z He принадлежат к числу моих любимых коллег, — сказала L, поднимаясь. — Подумайте до завтра. Есть ли на этом острове приличная библиотека, где можно переночевать?

— Только общедоступная библиотека, — ответил я, — но там не так много книг, и повсюду валяются подшивки газет и другая макулатура.

— Мне не пристало привередничать, это деловая поездка.

— Понимаю. Но может быть, вам лучше расположиться в церкви? Там в громадных старинных молитвенниках изумительной красоты вам будет удобнее.

— Может быть, — согласилась L, направляясь к двери; она снова повернулась в профиль и, превратившись в строчную букву, показалась мне намного симпатичнее. — Могу ли я помочь вам сделать верный выбор? — вдруг спросила она.

— Ничего не имею против, если вы не будете навязывать мне свое мнение. Все дело в различии между lopen [42]и lezen [43], или, на языке Академии, между caminare и leggere.

— Первое пришло вам в голову прежде второго.

— Так оно и есть. Но, додумавшись до второго, я стал по-другому воспринимать первое.

— Движение дает свободу, — произнесла она задумчиво, — но чтение, может быть, дает еще большую свободу…

Этой ночью у меня было достаточно времени, чтобы все обдумать.

Говоря о движении — caminare, — я, конечно, имел в виду не то время в 1935 году, когда, падая и поднимаясь, сделал свои первые шаги, но — страсть к путешествиям, являющуюся главным содержанием моей жизни.

Однако другой способ глотнуть пьянящего вина свободы — научиться расшифровать каббалистические знаки-буквы и понимать, что скрыто за ними; этим я начал заниматься еще до войны, и, пожалуй, право на эту свободу оказалось для меня более важным.

Когда, спрашивал я себя, чтение начинается по-настоящему? В монастырских школах святых Франциска и Августина я прочел Цицерона, Овидия, Платона, Ксенофонта и Гомера и, таким образом, побывал на Парнасе прежде, чем прогулялся по предместьям и переулкам, паркам и пустырям родной литературы. Позднее я всегда завидовал писателям вроде Пруста, Борхеса и Набокова, отыскивавшим в отцовских библиотеках сокровища, которые сопровождали их всю жизнь. У меня дома книг не было — их, как и окружающий мир, мне пришлось открывать самостоятельно. Читать меня научили монахи, за что я им бесконечно признателен, но их возвышенная литература казалась высеченной на мраморных скрижалях, и искать связь между нею, моей жизнью и чудесным миром вокруг пришлось самому. Этот процесс начался незаметно, но, наверное, я могу указать год: 1953. В тот год я решился, без багажа и денег, пуститься в свое первое путешествие. Мне было девятнадцать; с тех пор перемещение в пространстве стало важной частью моей жизни. В тот же год я впервые прочел Сартра и Фолкнера. Я знаю это, потому что всегда ставлю дату на книге, которую покупаю. «Святилище» Фолкнера и «Экзистенциализм — это гуманизм» Сартра, обе — в оригинале; много ли я тогда понял — теперь уже не вспомнить, но я знаю одно: в тот год, когда я начал самостоятельно читать и путешествовать, передо мной распахнулись двери, ведущие к свободе. С тех пор я непрерывно путешествую — и непрерывно читаю.