Скажи волкам, что я дома - Кэрол Рифка Брант Страница 13

Я запихнула коробку в самый дальний угол шкафа и схватила записку, лежавшую на кровати. Бегом спустилась по лестнице, сорвала с вешалки куртку. Сунула записку в карман, выскочила на улицу и, хотя уже смеркалось, направилась в лес.

26 февраля 1987

Дорогая Джун,

меня зовут Тоби. Я был близким другом твоего дяди Финна. Знаешь, я тут подумал, что, может быть, нам стоит встретиться и поговорить? Ты, наверное, знаешь, кто я. Однажды мы с тобой разговаривали по телефону. Приношу искренние извинения, если в тот раз тебя напугал. И еще ты меня видела на похоронах. Я тот самый человек, которого туда не приглашали.

Пожалуйста, пойми меня правильно и не пугайся, но я бы не советовал рассказывать родителям об этом письме. Даже сестре лучше не говорить. Думаю, ты сама знаешь, как они к этому отнесутся. Может быть, ты — единственный человек в этом мире, который тоскует по Финну так же сильно, как я. И мне кажется, если мы с тобой встретимся, это будет полезно для нас обоих.

Вот что я предлагаю: в пятницу, 6 марта, я приеду на вашу железнодорожную станцию к 15.30. Если ты тоже придешь, мы можем поехать куда-нибудь на электричке и спокойно поговорить. Как тебе такое предложение?

Не знаю, что именно тебе обо мне говорили, но, возможно, все это неправда.

Надеюсь на скорую встречу,

Тоби.

Вот что было написано в том письме. Мне пришлось прочитать его, сидя на бордюре под фонарем на стоянке у школы, потому что в лесу было уже темно. На улице стояли какие-то ребята из театральной студии. Ждали, когда за ними приедут родители. Я села в самом дальнем углу стоянки и натянула на голову капюшон, очень надеясь, что меня никто не заметит.

Прочитав письмо, я убрала его в карман и пошла в лес — прямо туда, в темноту. В лесу было промозгло и сыро, но я этого не замечала. Я шла, шла и шла, пока не добралась до ручья. Вдоль берегов он покрылся тоненькой корочкой льда, в которую вмерзли опавшие листья. Но посередине вода не замерзла и текла быстрой извилистой струйкой, словно спасаясь от погони. Словно боясь, что мороз все же сумеет ее схватить. Я перепрыгнула через ручей, прошла еще немного вперед и присела на большой мокрый камень. Наверное, я зашла дальше, чем собиралась, потому что откуда-то из лесной чащи снова донесся все тот же печальный протяжный вой, который я слышала в прошлый раз. Хотя, может быть, это не я зашла дальше. Может быть, эти волки — или кто это был? — сами подошли ближе. Я достала из кармана письмо. Хотела прочесть его еще раз. Щурилась, напрягала глаза, но не смогла разобрать ни слова. В лесу было слишком темно. Деревья, даже без листьев, загораживали весь свет, который еще оставался.

Но это уже не имело значения. Мне не нужен был свет. Все, что было написано в том письме, накрепко отпечаталось у меня в сознании еще с первого раза. «Ты — единственный человек в этом мире, который тоскует по Финну так же сильно, как я». И что это значит, скажите на милость? Как это понимать? Человек притворяется почтальоном, заявляется прямо домой к племяннице своего умершего любовника и пишет ей — то есть мне, — что тоскует по Финну, по моему дяде Финну, так же сильно, как я. Человек, который убил дядю Финна. Мне хотелось завыть вместе с теми волками. Или просто закричать — так, чтобы горячий пронзительный вопль превратил мое дыхание в призрачный пар посреди промерзшего зимнего леса. Но я не стала ни кричать, ни выть. И просто тихо сидела на камне. Мне хотелось порвать письмо на тысячу кусочков. Бросить эти кусочки в холодный ручей и смотреть, как вода уносит их прочь. Но я не порвала письмо. Я сложила его, убрала в карман и пошла домой.

— Мама?

— Да?

— А что теперь будет с квартирой Финна?

Разговор произошел в тот же вечер, когда я вернулась домой из леса. Я дождалась, пока Грета уйдет к себе в комнату. Папа смотрел вечерние новости по телевизору, а мама на кухне драила мультиварку. Она была в желтых резиновых перчатках и так яростно терла мочалкой ведерко, что ее плечи тряслись. По тому, что мама делает дома по вечерам, можно определять, сколько времени прошло от начала периода подачи налоговых деклараций. Пока что она еще мыла посуду перед тем, как лечь спать. К середине марта ведерко из мультиварки будет отмокать в раковине до утра, а мама — на пару с папой — до поздней ночи сидеть на диване, обложившись папками с документацией и отчаянно борясь со сном.

Услышав мой вопрос, мама прекратила тереть ведерко и на секунду замерла, глядя в темноту за окном. Потом медленно сняла перчатки, бросила их в раковину и повернулась ко мне. Я заметила, что она слегка хмурится. Хотя было видно, что она очень старается изображать невозмутимое спокойствие.

— Давай сядем, поговорим. — Она указала в сторону гостиной. — Ты иди. Я тоже сейчас приду.

Я сунула руку в карман, где лежало письмо. Провела пальцами по сгибу сложенного листа. Посмотрела на маму и подумала, что она даже не представляет, что именно я прячу в кармане. И еще подумала, что скажу ей. Разумеется, скажу. Надо только выбрать подходящий момент.

Каждый раз, как я захожу в гостиную, мне кажется, что девочки на портрете смотрят прямо на меня. Мы повесили портрет в тот же вечер, когда мистер Траски его привез. Сначала мама хотела, чтобы он висел у меня и у Греты. Поочередно. Месяц — в ее комнате, месяц — в моей. Мама сказала, что Финн написал этот портрет для нас. Грета тут же взвилась на дыбы и заявила, что не хочет вешать портрет у себя. Потому что он ее пугает и вообще ей не нравится, как Финн ее изобразил. Она сказала, что Финн нарочно придал ей такой идиотский вид. И еще Грета сказала, что ей не нравится, как он изобразил и меня тоже.

— Почему? — спросила я. — По-моему, нормально изобразил. Мне нравится.

— Еще бы тебе не понравилось! С тобой-то он постарался. На портрете ты выглядишь в сто раз лучше, чем в жизни.

Грета была права. Я очень нравилась себе на портрете. Там у меня были умные глаза (в жизни они не такие, я точно знаю), и еще я казалась гораздо меньше. Грета, мама и Финн — они все худые и стройные. А мы с папой крупные и неуклюжие, этакие нескладные медведи. Но на картине мы с Гретой казались почти одинаковыми по комплекции.

И все-таки если сравнить меня с Гретой, то в жизни Грета гораздо красивее. И на портрете она получилась красивее. О чем я ей и сказала.

— Я не красивее, дурында. Я просто старше. Ты что, даже разницы не видишь?

Услышать такое от Греты было приятно. Просто надо знать Грету. Она говорит много обидного и плохого, но среди ее жестких, язвительных слов иной раз проглядывает что-то очень хорошее. Ее слова как жеоды. Снаружи — грубый и неприглядный известняк, и внутри чаще всего — то же самое. Но иногда там скрываются кристаллы восхитительной красоты.

— Ладно, тогда я сама приму решение, — сказала мама. — Мне кажется, это нечестно, если портрет все время будет висеть у кого-то одного. Поэтому я предлагаю повесить его над камином в гостиной. Есть возражения?