Сцены из жизни за стеной - Януш Леон Вишневский Страница 13

Часа в три он солжет, что должен ехать в контору проверить, пришли ли «в главный офис важные сообщения из Амстердама». Забыв, что главный офис уже год как переехал в Дублин. Он совершенно не умеет врать. Это успокаивает. По крайней мере ее. Мужчина, который так бездарно лжет, должен быть уверен, что это «не стоит того» и что пока еще нет смысла изворачиваться.

Потом он наденет костюм и галстук. Отправляясь в контору, он всегда надевает галстук. Сначала он туда и поедет. Как и сказал. Девочки, в предвкушении вечерних развлечений, даже не заметят его отсутствия. Она же вообразит все, чем он будет заниматься, по минутам…

Из конторы с подарком для той женщины он поедет в Мокотов [8]. Поделится с ней облаткой, поздравит, она станет плакать, он, боясь ее вопросов, молчать. Они усядутся у стола на кухне. Съедят борщ, который она научилась готовить ради него, она принесет на сковороде карпа, которого поймал сосед напротив, положит ему на тарелку пирогов, привезенных от родителей. Заодно расскажет о своих детских сочельниках. А он украдкой взглянет на часы и, нервно поднявшись из-за стола, пообещает ей, что позвонит. Вернется в комнату и нагнется к украшенной шелковыми бантами коробке под елкой. Распакует, расчувствуется и спросит, можно ли оставить ее тут. Она подойдет, разденет его и за несколько минут оставит на всем его теле запах своих духов. Он привезет этот запах домой, успев до первой звезды. И до приезда родителей. Войдет в квартиру без галстука, который в спешке забыл повязать, наполнит коридор ее запахом. Девочки бросятся ему на шею и сразу же поведут на балкон, чтобы вместе с ним смотреть на небо. А потом съедят борщ, который его жена тоже когда-то научилась готовить для него…

Она убила своего брата, он убил свою дочь. Не в силах вообразить себе его боль, она на несколько часов выбралась из своего небытия и поехала во Вроцлав, чтобы встретить того, кто должен каяться еще сильнее. Хотела убедиться, что это вообще возможно — еще сильнее каяться. Он ждал ее на вокзале. Весь в черном. Протянул руку, чтобы помочь ей поставить на перрон чемодан. На сгибе его левой руки, поверх черной рубашки она заметила широкую белоснежную повязку. Она носит черную на сгибе правой руки. Он поставил ее чемодан на серый цемент. Поднял голову. Заглянул ей в глаза. Она удивилась, что он еще в силах улыбаться. Даже если из вежливости, он ведь не обязан… Он должен знать, что перед ней нет нужды притворяться. Она спустилась на платформу. Они молча шли по туннелю. Она ждала, когда он заплачет. Он должен был заплакать. Ему ведь было тяжелее, чем ей. Но он не плакал. Только нервно трогал лицо пальцами, словно утирая слезы. Слез теперь не хватало. Она знала это…

Прямо с вокзала они поехали в центр города.

— Я покажу вам, где остановиться, — сказал он удивленному таксисту.

Они вышли возле большого дуба, сразу за круглой площадью, у переполненного в это время суток торгового центра. Он уселся на клочке мокрой утоптанной травы у дерева. Ей показалось, в этот момент он забыл о ее существовании. Он начал говорить, вытащив сигареты. Она оперлась спиной о дерево. Слушала…

— Хуже всего, что надо по-прежнему жить, когда конец уже пройден, а жизнь все еще длится, и у тебя отобрали право на уход. Не из-за чужих людей, считающих, что я должен ползти по городу, раздавленный угрызениями совести, и молить о прощении. И не из-за так называемых друзей, которые все как один исчезли сразу после похорон Кинги. Если я ненавижу Бога, то не за то, что он отобрал у меня дочь, а за то, что он не дает мне храбрости перенестись к ней и извиниться за краткость ее жизни, за ее прерванные мечты, за неоконченный разговор. Я не прошу прощения. Достаточно того, чтобы она меня выслушала.

Она приехала вечерним поездом из Варшавы домой на сочельник. Сияя своей первой, еще свежей влюбленностью, полная всяких историй и планов, которыми хотела с нами поделиться, соскучившись по детству и той близости, что возникает между родственниками в праздники. Выйдя из вагона, она непрерывно говорила и смеялась. В машине осторожно прикоснулась к моему лицу и сказала: «Папочка, ты выглядишь усталым, почему мама разрешает тебе столько работать? Я с ней серьезно об этом поговорю…» Я поцеловал ее ладонь, повернув к ней голову. В темноте, сразу за круглой площадью, на улицу вышел какой-то человек. Я резко свернул вправо. Ударом о дерево продавило дверь и крышу, отбросив Кингу ко мне. Я почувствовал, как она положила голову мне на плечо. У нее были широко открытые удивленные глаза. В волосах и на губах осколки стекла. Я помню, что поднял левую руку, чтобы смахнуть с ее лба снежинки, которые, тая, стекали, словно капельки пота, ей на глаза. Согнутый и заостренный, словно лезвие топора, кусок крыши раскроил ей череп и вонзился глубоко в мозг прямо над правым ухом…

Тот, кто утверждает, что время лечит раны, — отъявленный лжец. Ему наверняка не приходилось хоронить самолично убитого ребенка или брата. И он не возвращался потом после похорон в квартиру, где невозможно жить, не сталкиваясь на каждом шагу с воспоминаниями. Я каждый день прихожу к этому дереву, чтобы просить прощения и плакать. Только эти слезы приносят облегчение, лишь ради этого я по утрам просыпаюсь…

Вы тоже каждое утро молите о прощении? Родителей, друзей и врагов своего брата, продавщицу в магазине, где он покупал газеты, прохожих, мимо которых он ходил по улице, его собаку, кошку или хомяка? Вы тоже исповедуетесь утром и вечером? Вы тоже видите его во сне и не можете говорить и думать о нем в прошедшем времени? «Люблю», а не «любила». Вам тоже в каждом огоньке мерещится домашний очаг, каждая машина кажется убийцей, а каждый парк — кладбищем? Вы тоже живете лишь ради того, чтобы носить в себе память о его существовании? Вы тоже хотите… Она оттолкнулась от дерева обеими ладонями. Села возле него, положив голову ему на плечо. Она хотела. Как никогда раньше…

Она любила это место. Чувствовала себя здесь как в безопасном, уютном укрытии. Оно было достаточно далеко от ее работы и еще дальше от квартиры. Это было важно. Шанс встретить здесь кого-то с фирмы был ничтожно мал, и уж наверняка сюда не доберется ее дочь Карина со своей сумасшедшей компанией. А даже если случайно кто-то сюда и забредет, внутреннее убранство и цены окажутся для него, как сказала бы Карина, «запредельными».

Она обнаружила это место год назад. Совершенно случайно…

Она возвращалась поздно вечером с очередного скучного ужина с потенциальным клиентом. Завезла его домой и ехала к себе. Вдруг машина остановилась посреди дороги. Лил промозглый ноябрьский дождь, было ужасно холодно, а она была в одном костюме. Никогда не предполагала, что машины могут ломаться. Особенно «мерседесы». В бешенстве, с упорством маньяка она поворачивала ключ зажигания, молясь при каждой попытке, а в конце концов готова была вцепиться в руль зубами, проклиная сигналивших водителей, развалюху-машину, фирму «Мерседес-Бенц» и его самого. Его больше всех и громче всего. Это он всегда твердил, что «мерседесы» не ломаются, это он занимался машинами в их доме. Она на них только ездила. В первую минуту она хотела ему позвонить. Протянула руку на заднее сиденье, выгребла из сумки телефон. Начала нервно пролистывать все номера в адресной книге. И тут же поняла, что его номера там не найдет. Вспомнила, что удалила его после одной ночи, примерно в 4.30 утра, когда наконец порвала в клочки все общие снимки из семейного альбома и когда в последней бутылке закончилось вино. Она была слишком пьяна, чтобы пойти в ночной магазин на углу и купить еще одну, но еще достаточно трезва, чтобы дрожащими пальцами отыскать номер в телефоне и удалить его. А потом в ярости швырнуть телефон о стену, чтобы через час, когда утихла ненависть, которую сменили любовь и тоска, искать его, стоя на коленях, с фонариком в руках, под их кроватью, и клейкой лентой склеивать разбитые кусочки стекла на экране. И рыдать при этом, потому что это был его подарок. Последний, особый и исключительный, с их последнего общего сочельника, когда ей еще казалось, что он принадлежит только им с Кариной. И своей работе. С работой она успела смириться. Однако уже в тот праздничный вечер он ей не принадлежал. Несколько месяцев спустя, в марте, когда Карина уехала на весенние каникулы, он рассказал ей о той женщине. «Это главная любовь моей жизни, с ней я могу говорить обо всем, она чувствует то же, что и я», — сказал он, когда после потока упреков, претензий и истерических оскорблений она задала ему самый абсурдный и идиотский вопрос; что «эта мерзкая девка» дает ему такого, чего не может дать она. Его ответ был как удар ножа в самую сердцевину и без того уже открытой раны.