Любовь негодяя - Мария Бушуева Страница 13

Она, полуголая, засмеялась.

— Чего ты?

— Так у меня опасный день, а мы без страховки!

— Обойдется!

Вскоре он собрался уходить.

— Я и так сказал, что пойду, посмотрю у приятеля дискету, что-то моя не открывается в Word, а приятель у меня программист.

— Это Юрка?

— Ну да.

— Познакомь поближе.

Она хотела, чтобы он, приревновав, остался. Но он (все эти ученые страшные прагматики и рационалисты!) быстро, по-солдатски, оделся, собрался и уже в дверях, как бы между прочим, спросил:

— У твоего папаши место завлаба освободилось. Поговоришь?

Так просто попросил, будто они с Ольгой всегда считали, что ему нужно работать у папаши.

— А ты, однако, с сутенерскими наклонностями, — грубовато пошутила она.

Но, разумеется, с отцом вечером поговорила.

В старомодной пижаме, он носил такие полосатые еще с послевоенных лет, когда был почти мальчишкой, сидел он в кресле — качалке, читал газету и негромко поругивал местные власти.

— Чего? Кого? — Не сразу понял он. — Как фамилия?

Ольга объяснила.

— А тебе он кем приходится? — Он снял очки и глянул на Ирму Оттовну, которая вошла из кухни и встала, прислушиваясь к разговору.

— Хороший знакомый.-

Отец сразу сообразил все — усмехнулся.

— Ладно, подумаю. И Володя наш сначала у меня пригрелся. Уж потом пошел в другое место…

— Это он, чтобы тебе, папа, не надоедать и дома, и на службе, — ввернула Ольга.

Мать по-прежнему молча стояла и смотрела на них.

— Глядишь, и у вас сладится.

— Да, нет, он женат.

— Сегодня женат, а завтра холост, — прищурившись, произнес отец.

И тут Ирма Оттовна зарыдала. Она упала на диванчик, ее плечи забились, руки стали судорожно хватать ворс на пледе. Ольга подскочила к матери, встала на колени с ней рядом.

— Ну, мамочка, мама успокойся! Что с тобой, что?!

Надо сказать, и на Анатолия Николаевича рыдания всегда такой сдержанной жены произвели жуткое впечатление — у него даже сердце закололо.

— Уйди, Оля, — тихо попросил он, — я сам с ней побуду.

Мать привстала, повернула к нему красное жалкое лицо, закричала: «Нет, нет, Оля, не уходи!!! Я не могу с ним!..»

Анатолий Николаевич почувствовал, что пол закачался под ним. Он с трудом сделал несколько шагов по комнате, вышел на крыльцо. Свежестью июньского вечера пахнуло — точно кто-то погладил кожу прохладной дружеской рукой. Поеду сейчас к Аглаи, нет сил.

А назавтра Ирма Оттовна легла в больницу на обследование.

Нельзя сказать, что мужчина с горящими глазами, одетый в джинсы и вязаный джемпер, обалдело уставившийся на нее в коридоре института, не понравился Ане. Может быть, даже наоборот — сначала она сама его заметила — такие черные яркие глаза! — и очень захотела, чтобы и он ее заметил, а уж потом он обалдело уставился, — так выразился Дима, сослуживец, который все потом про Владимира Ивановича ей и рассказал. Тридцать три. Женат. Здорово рисует орнаменты. При чем тут орнаменты, удивилась она. Но он действительно здорово рисует орнаменты. Ну и что? Ему бы кладбищенские оградки делать на заказ. Был бы давно знаменит.

У Димы юмор, однако! Аня надула алые губки. Дима и про семью яркоглазого рассказал: двое детишек, неработающая жена — принцесса, есть еще и ее сестра, светская пантера, квартира, дача, в общем очень стабильный, крепкий дом.

И Аня вроде к встреченному в институтском коридоре мужчине интерес потеряла. А Дима, отметив, что выражение лица у нее стало грустное и скучающее, сразу же пригласил в кино. Старомодно? Но так приятно! Она даже улыбнулась. Но в кинотеатр идти отказалась — солгала: не с кем оставить мать.

А в субботу позвонила Ленка — поедем загород, на дачу к моему приятелю Гошке, покупаемся, позагораем.

И Аня согласилась.

В сущности, ничего такого в Аниной наружности не было, отчего можно было мгновенно сойти с ума, так ей потом противным голосом нудел Гошка, влюбившийся в нее и сразу решивший на ней жениться Обычная жердь, каких много. Ну волосы пушистые, длинные, ну глаза… а вот глаза какие-то не женские, не девичьи, когда она их опускает, ресницы долу, так сказать, то просто куколкой становится, а когда на тебя смотрит прямо, в упор, такое ужасное чувство, словно тебя рентген просвечивает, начинают по коже мурашки бегать.

— Так у меня прадед был гипнотизер, — смеялась она, слушая Гошку. Гоша сам-то очень эффектный — пшеничный блондин, высокий, глаза зеленые… Но — ску-у-учен! Так Елена определила, еще когда вместе мазали ресницы перед тем, как бежать на вокзал к электричке. Ску — у — учен, как энциклопедический словарь.

— А я люблю словари! — Аня затаенно улыбнулась. — И — энциклопедии.

— Гипнотизер? — Переспросил Гоша. — Не врешь?

— Нет. Он однажды попал в скверную историю: внушил одной даме, что у той дочка — Комиссаржевская, даму потом свезли в сумасшедший дом, потому что она все театры замучила, требуя дать ее дочери первые роли в спектаклях.

— А потом это как его…разгипнотизировали ее?

— Не знаю, — сказала Аня небрежно.

— А еще что твой прадед делал?

— Он внушил прабабушке к нему такую страстную любовь, что прабабушка бросила родительский дом, весьма обеспеченный и приличный, поссорилась со своим отцом, запретившим ей брак с каким-то бродячим полуколдуном — полуиллюзионистом, вышла замуж за моего прадеда — и всю жизнь прожила с ним, как сомнамбула, пока не скончалась. И умерла она загадочно: вышла на балкон ночью, при лунном свете, протянула руку… и…

— Что? — Гошкин голос дрогнул Ночь. А на него еще в детстве, в лагере, такие мистические жутики действовали.

— Перила сломались.

— Она разбилась?

— Потом как-нибудь расскажу.

— Н у вот, — обиделся Гошка, — заинтриговала, а потом показала шиш.

— Это мой характер, — Аня засмеялась. — И вообще, ты слишком впечатлительный. Как девушка!

— Эй, где вы там? — Лена выползла из соседней комнаты, заспанная. — Я уже сон видела, а вы все сидите. Пьете?

— Уже напились, как дикие скифы, — Гоша усмехнулся.

— Ладно заливать, — она взяла в руки и покрутила едва начатую бутылку сухого вина. — Небось целовались?

— Вежливая ты, Елена, — сказал Гоша, — другая бы спросила — уже натрахались, а ты так по-пионерски.

Утром они отправились на реку. Голубовато — белый туман полз по воде и, поднимаясь вверх, исчезал, поглощенный солнечными лучами. В береговых кустах пели птицы. Хранящий узорные следы волн, еще влажный песок незаметно становился сухим и рассыпался крохотными ящерками между босых пальцев ног, прибрежная галька уже теряла свою разноцветность, почти сливаясь со здесь и там побледневшим песком, а на корягу, чернеющую у воды, присела утренняя сереброкрылая стрекоза…