Семья Машбер - Дер Нистер Страница 13

Выйдя из дому, он пересек погруженную в сон улицу, расположенную рядом с соседней нееврейской, где за высокими заборами темнели сады, и вступил на мост, соединяющий обе части города — нижнюю и верхнюю. Этот длинный мост через реку в обычное время гудит под копытами лошадей. Посреди моста — широкая дорога для возов, а по обеим сторонам у перил узкие дорожки для пешеходов.

Взойдя на мост, Мойше увидел, что один берег реки темнеет в густом предрассветном тумане, другой же был весь освещен солнцем.

Мост привел Мойше на расположенную в верхней части города улицу, поднимающуюся в гору, — здесь находились самые богатые магазины и лавки; все они были еще закрыты, на дверях и ставнях висели замки и тяжелые цепи; только на солнечной стороне улицы, на ступеньках некоторых магазинов, сидели или стояли сонные мастеровые в грязной рабочей одежде, держа мешки с инструментами, — они пришли сюда пораньше в надежде, что удастся найти какой-нибудь заработок.

Из центра Мойше свернул на самую длинную улицу города — здесь все ставни одноэтажных и двухэтажных домов, куда ни кинь глазом, были плотно закрыты, все еще спали. Только изредка встречалась какая-нибудь ретивая хозяйка с кошелкой в руках; она перебегала улицу и скрывалась в боковом переулке, чтобы кратчайшим путем выйти к базару.

Навстречу Мойше шел одинокий мужчина с талесом под мышкой, он возвращался из синагоги — успел уже помолиться и теперь торопился домой, где его, наверное, ждали неотложные дела.

Улица выглядела пустынной. С нижней части ее поднимался экипаж с извозчиком, дремлющим на облучке и то и дело роняющим голову на грудь. Однако чем дальше шел Мойше, тем больше он замечал, что улица медленно и понемногу пробуждается: заспанные мужчины и женщины, только что поднявшиеся с постели, открывали ставни в домах, во дворах ставили самовары, пахло жареным и дымом.

Улица кончилась, и Мойше увидел поле с дорогой посередине. Вдали виднелась железнодорожная линия, отделявшая город от пригородов. Мойше направился к полосатому бело-черному шлагбауму.

За рельсами дорога разветвлялась — одна, хорошо вымощенная, широкая, вела к пригородным поселкам и дальше к горизонту; другая — немощеная — спускалась к невысокой, выложенной из красного кирпича ограде. Мойше пошел по второй дороге.

Несколько минут он шел вдоль ограды и наконец вступил на кладбище.

Было еще очень рано. На кладбище с многочисленными, тесно сдвинутыми могилами, под разросшимся, в рост человека, орешником и одинокими высокими, раскидистыми липами, усыпанными множеством вороньих гнезд, царил полумрак.

Мойше вышел на небольшую полянку, где могилы были расположены среди высоких деревьев. Сверху неслось оглушительное карканье ворон, возбужденных утренним солнцем. Миновав полянку, Мойше прошел по тропинке до сложенного из кирпича склепа, в котором был похоронен известный цадик. Здесь было жутковато, и Мойше почувствовал холодок во всем теле.

Склеп возвышался среди окружающих его памятников, маленькая красная железная крыша выглядывала как гриб из травы. Мойше свернул на боковую тропинку и оказался у старой покосившейся двери, которая плохо держалась на петлях. Он ненадолго задержался перед дверью, прислонил зонтик к наружной стене, взялся за щеколду, открыл дверь и вошел.

Внутри было темно, однако уже через несколько секунд он увидел, что от стены к стене помещения протянута проволока, а на ней висят плошки — закопченные, почерневшие так сильно, что не видно стекла; большинство из них давно погасли, а может быть, и не были зажжены никогда, и только в нескольких горели, чуть потрескивая и мерцая, слабые огоньки. Со скамьи, стоящей у стены, поднялся едва заметный в темноте человек и торопливо пошел навстречу Мойше.

Это был Либер-Меер, служка при склепе, тот самый, который всегда, и зимой и летом, находится на кладбище и которого с утра и до ночи можно было застать здесь. Рано утром он прибегал сюда, вечером уходил, держа под мышкой какой-нибудь фолиант. Это был низкого роста полноватый человек, со смуглым лишенным растительности бабьим лицом; несколько седых волосков росли у него на подбородке, будто лишь для того, чтобы он в свободное время мог их покусывать. На кончике его носа торчали очки, и своими серыми близорукими глазами, привыкшими к темноте, он всегда настороженно, словно сова, глядел поверх стекол. Его засаленный, покрытый жирными пятнами лапсердак был несколько раз опоясан кушаком, концы которого висели на животе.

Как только Мойше оказался перед Либером-Меером, тот сразу же вскочил и отложил толстую книгу, которую всегда читал, когда не было работы — когда на кладбище никто не отмечал годовщины смерти родных или близких и никто никого не оплакивал и Либеру-Мееру не надо было писать записки и зажигать лампадки.

Он сразу же узнал Мойше, потому что знал всех в городе, и, даже не спрашивая, зачем Мойше пришел, тут же начал хлопотать у одной из лампадок — торопливо налил масла из бутылки, по близорукости перелив за край, и, наконец, зажег.

Пока Либер-Меер возился у плошки, Мойше молча стоял перед ним. Могила цадика, как и все вокруг, была залита маслом, покрытые пятнами доски на могиле жирно блестели; между досками были широкие щели, куда в течение многих лет засовывали записки; многие из них торчали наружу.

Либер-Меер сделал несколько шагов назад, отошел к стене и снова взялся за книгу, Мойше начал читать псалмы. Он читал долго и горячо, и слова их напоминали о человеческой греховности и слабости, о бренности и ничтожности сего мира, о неизбежности конца: «Ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжкое бремя отяготели на мне… Вот, Ты дал мне дни, как пяди, и век мой, как ничто перед Тобой. Подлинно, совершенная суета — всякий человек живущий». Мойше забыл обо всем, казалось, он слился со словами, их поток нес его, печаль и вера все сильнее овладевали им — больше печаль, чем вера… Слезы лились из глаз, и так он был захвачен, что громко всхлипывал, охваченный жалостью к себе.

Все время, пока Мойше читал, Меер не глядел на него — он вообще никогда не смотрел на молившихся; обычно он сидел в стороне, погруженный в свою книгу. Но когда Мойше кончил молиться, Либер-Меер отложил книгу и подошел к Мойше, который перестал плакать и начал понемногу успокаиваться. Он спросил, по какой причине Мойше сегодня посетил кладбище.

— Так, так… Значит, местечко хотите себе купить, — почтительно повторил он слова Мойше, поскольку всегда с особым уважением разговаривал с богатыми людьми, стараясь не пропустить ни одного его слова.

— Да, — сказал Мойше. Он говорил хрипло, так как горло его пересохло. Некоторое время еще Мойше пробыл в склепе — побеседовал с Либером-Меером о кладбищенских делах, спросил, как он поживает, — ведь они так редко видятся.

После этого он щедро расплатился с Либером-Меером, сделав это очень деликатно. В руке Либера-Меера оказалось несколько крупных монет — он не привык получать так много от посетителей. Своими серыми близорукими глазами он посмотрел на Мойше поверх очков, что-то смущенно пробормотал и стал приниженно благодарить.

Перед тем как уйти, Мойше еще раз оглядел стены, взглянул на могилу и, став лицом к ней, попятился назад, отдавая дань уважения месту, где находился. Таким образом он подошел к двери, открыл ее и оказался на воздухе.