Половецкие пляски - Дарья Симонова Страница 13

— Нет уж. Не до этого. Какой-то пир во время чумы получается…

— Ты дура. Больше ничего не скажу… — и тут Толик приготовился читать установочную лекцию о жизни. Это был его конек. Его огромный, прорыжевший от табака ноготь указательного пальца взлетал вверх, и лилась высшая философия мироздания. Гитлер, увидя это, заплакал бы от зависти к такому ораторскому дару. Из-за этой привычки Толика перестали приглашать на праздники — в неожиданный переломный момент вечера Анатолий целиком заполнял акустическое пространство. Впрочем, на празднике спастись можно, а вот если как сейчас — одни на один с вдохновенным оратором… А Рита уже, наверное, ждет у метро и давится слезами…

И Елизавета, не мешкая боле, рассыпалась в торопливых благодарностях, чмокнула Толика в затылок и пообещала на днях звякнуть. Толик, лишенный удобного случая растечься мыслию по древу, сосредоточенно ковырял спичкой в ухе. В зеркале отражалась какая-то его тайная думка. Елизавета Юрьевна не стала ее разгадывать. У метро ее ждала Рита.

Маргарита притаптывала ботинками от холодка, отчаяния, нетерпения, а рядом мямлил вялый дождь, еще даже не дождь, а просто предтеча его, предупреждение о грядущем межсезонье. Как мазня перед месячными… Теперь все образы сводились к тому самому больному месту, символу жизни и плодородия, черт возьми. Еще не прошло вчерашнее резкое обмякание тела, когда сообщили диагноз и внутренняя теплая гиря поползла вниз от груди к ступням. С детства знакомый спокойный ужас удовлетворения — «свершилось самое страшное». Врачиха попалась — метр на метр, злая, в мелких кудряшках, делавших ее еще более шарообразной. Заученным до автоматизма свирепым рывком она ловко впихнула в Маргаритино нутро свою вогнутую железку, при этом покрикивая: «Ну-ка, расслабилась! С мужиками-то спать поди не больно…» Поковырялась пальцем, помяла живот. Маргарита же злорадно представляла, как будет рваться эта жирная плоть, если выпустить в нее пару автоматных очередей. На гинекологическое кресло она взгромоздилась впервые. До сей поры Бог миловал…

После варварской процедуры врачиха брезгливо сняла перчатки, проквакала «Ждите!» и зашелестела бумажками. Принялась за свое досье. То бишь за Сонину медицинскую карту. Своей у Маргариты не было и не могло быть — она шесть лет жила без прописки.

По ходу дела в кабинет вбежала какая-то визгливая щебетунья, отвлекшая мрачную докторицу от записей вопросами о внучонке. Чудовище вдруг расслабилось, обмякло, да так, что халатная пуговица на вершине живота вот-вот готова была отлететь от напора рыхлых телес. Лицо мучительницы осветила осторожная, непривычная для него улыбка, и Рита со злой обидой подумала вдруг, что о других детях, и в частности о ее, когда-либо могущем родиться ребенке, эта старая сука не говорила бы с такой нежностью. Что по здравомыслию представлялось естественным и логичным, однако у издергавшейся Риты опять сжались в бессильной ярости кулаки. Она жгуче сожалела, что не может выпустить пар, поскандалить, разбить докторше в кровь лицо и победно покинуть этот гадюшник навсегда — иначе Соне дорога сюда будет закрыта. Возможно, что это было бы к лучшему для Сони. Но о сем уговора не было.

А нахохлившаяся Соня в коридоре пристально изучала плакат о трихомонозе. Неплотная дверь кабинета беспрестанно ходила под ветром и скрипела, сидевшие в ожидании приема унылые женщины-коровы заглядывали в щелку, будто стараясь предвосхитить свои «некомильфо». Соню ничто не смущало и не трогало, она смотрелась как поп-дива, случайно попавшая в обычный автобус: легкая смесь презрения и насмешки, приправленная готовностью в любой момент выпустить когти. Маргарита же ерзала в ожидании анализов, а зрачки ее бездумно следили за хаотичной уверенностью движений добротной авторучки в пальцах у врачихи. Внезапно в кабинете возникла бледная сиплая особа, а за ней две явные практикантки-лаборантки. Их суетливое аукание медленно приближалось из глубин коридора, но паническим чутьем Марго поняла, что это по ее душу. Хотя до последнего момента она верила в принцип услышанной пули, которая всегда пролетает мимо…

Эти барышни и были провозвестниками несчастья. И Маргарита превратилась в послушного Пиноккио, опять раскоряченного в кресле в древней позе, удобной для посажения на осиновый кол. Для скромной заштатной женской консультации под таким-то номером сифилис являлся крупной сенсацией, сиплая женщина, как потом выяснилось, была заведующей. Девочки-практикантки зыркали по сторонам с нервической гордостью Белки и Стрелки, побывавших в космосе. И все они старательно позвякивали ключами, каждая — своей связкой, одна из которых соединялась примечательным брелком — костяным китайчонком. И Маргарита думала о всякой шелухе, о Вертинском и о его китайчонке Ли, и о светлых днях, когда она слушала эти картавые песни, думать не думая, что с ней может случиться такой пассаж…

Елизавета Юрьевна торопилась и опаздывала. В ней — как вода в туалетном бачке — тихо бормотало сбившееся с колеи сознание.

«Чего-то Толик сдал, не смог даже суммой целиком порадовать… Отче наш, что-то ты совсем спятил. Почему одни преспокойно себе порхают из постели в постель — и ни единого микробчика не подцепили. А Рита только кажется бой-девкой. Да, она слишком любит вставать на стул и требовать внимания, и носить оранжевые колготки, и брать рискованные ноты, и танцевать после девятой рюмки, как юный бычок на родео — так, чтобы остальные прилипали к стенкам. В общем, она слишком громкая для того, чтоб быть блудливой кошкой, инстинкты обычно бесшумны, упруги, осторожны и не любят чужого глаза. Это в толпе Маргарита — атаманша, а в частностях, в тет-а-тете и визави, она трусиха и молчунья. И — хватит об этом…»

Встретились наконец-то. Выяснили, что на обед у них пять картошин и, чтобы обеспечить конфиденциальность поедания и сводки новостей, придется снова полдня пожить в общажной конуре, в «комнате девочек-переростков», как говорила Рита. Она глубоко шмыгнула носом, заталкивая неприличия обратно в себя, и в который раз безнадежно заметила, что «в таком возрасте в общагах не живут». «И мы как бы уже не живем, — вяло возразила Елизавета, — я пока у Наташи перекантуюсь, ты — у Сони…» Тут, конечно, Марго не могла не ухмыльнуться и не уцепиться за тему. Мол, все зыбко и ненадежно, хотя пока — штиль, благо, что Соня опять поссорилась со своим нытиком Мартышкой. И обстановочка у нее в целом располагающая: соседушка-олигофрен лучезарен и тих, к нему вчера ангел на веревочке спускался. И даже баба Тяпа выстирала свои вонючие панталончики, две недели гнившие в ванной. Вчера Соню посетил Габе. Носом чует дрянные новости…

Услышав это, Лиза насупилась и брезгливо понизила голос:

— Надеюсь, ты ему про сифилис не проболталась?

— Я-то нет. Но Соня, видишь ли… Она сначала, как верная заговорщица, постановила, что будем держать рот на крючке, а как только Леня на порог — она бросилась ему на шею… Мол, беда не приходит одна, с Мартышкой поссорилась, а тут еще «такое»… «Тетя Соня» у нас проста, как правда. В своему репертуаре. А потом еще поперчила пилюлю. Говорит: «Лень, наверное, нужно всех предупредить — ведь любой мог заразиться…» Каково, а? Просто-таки «Социалистическое отечество в опасности»! Ленечке-то бояться нечего, он у нас монашек по этой части… Самому радоваться некогда — он над всеми свечки держит. Знает, кто с кем и когда «кувыркался». Насплетничал он вчера, конечно, свыше крыши. Обо всех, кто жил в Орлином… похоже, у него вместо ушей локаторы.