Кладбище балалаек - Александр Хургин Страница 13

— А деньги? — спросил я.

— Какие деньги? — спросил мужик.

Я говорю:

— Премиальные деньги.

А он:

— Разве я вам булгахтерия?

Это была мысль.

Позвонить в бухгалтерию национальной спилки пысьмэнныкив особого труда не составляло и стоило не слишком дорого.

Бухгалтерия долго не могла сообразить, кто я, блин, такой и чего, блин, от неё хочу. Я раза три ей это объяснял. Она раза четыре переспрашивала, как моя настоящая фамилия и чью фамилию носит моя премия. Я уже думал, что погибну под её расспросами. Но бухгалтерию вдруг осенило, и она сказала:

— Ага, ясно. Мы вам премию вышлем переводом. Сто шестьдесят гривен. Перевод за ваш счёт. Ждите.

Сто шестьдесят гривен — это около тридцати трёх долларов. В своей жизни я получал несколько премий. И все они были не слишком большими. Но такой небольшой получать мне всё-таки не приходилось. Разве что в бытность свою инженером — за квартал и за внедрение новой техники. Думаю, самого Владимира Галактионовича — уж на что был бессребреник — размер премии его имени сильно обескуражил бы. Чего же требовать от меня?

— У вас есть мой адрес? — спросил я.

— Нету.

— Как же вы собираетесь посылать деньги?

Бухгалтерия думала дольше, чем принято думать в междугородный телефон.

— А вы мне его продиктуйте, — наконец придумала она.

Я продиктовал.

И забыл о премии, о бухгалтерии и обо всех пысьмэнныках всего мира. Мне было сильно не до воспоминаний о них, совсем не до воспоминаний. И в следующий раз я вспомнил о причитающихся мне бешеных деньгах только перед Новым годом. Получил от генерального пысьмэнныка всея Украины поздравительную открытку с наступающим Рождеством — и вспомнил. Открытка начиналась словами: «Любый побратымэ!» (говорили, что на открытках женщинам стояло «люба посэстрэ!»).

Бухгалтерия опять не могла врубиться, кто я и чего мне от неё в канун праздника нужно. А врубившись, сказала:

— Вы уже столько ждали, так подождите ещё. Третьего января мы вам отправим деньги переводом.

Что случилось третьего января, я расскажу. Что было потом — тоже. Но уже сейчас могу сказать твёрдо: «Чего в этом „потом“ не было — так это денег переводом».

И последний раз мне вспомнились премиальные деньги в самом конце зимы, когда я уговорил врача провести маме курс химии на дому, и нужно было купить препараты. Всё-таки сто шестьдесят гривен — это была почти треть их стоимости.

Разговор с бухгалтерией выглядел примерно так:

— Когда я получу свои деньги? — сказал я.

— Сейчас, — сказала бухгалтерия, — на счету у национальной спилки пысьмэнныкив нет такой крупной суммы…

Я сказал:

— Сочувствую спилке от всей души. Но меня интересует, когда я получу деньги. Вы можете назвать дату?

Такой наглости бухгалтерия от меня не ожидала.

— Если будете требовать, — сказала она, — вообще ничего не получите.

Я от неё такой наглости тоже не ожидал. Поэтому отвечал несколько сумбурно и чуть грубее, чем следовало:

— В таком случае, — отвечал я, — возьмите мою премию — я вам её дарю, — сверните в трубочку и засуньте в жопу моему лЮбому побратиму.

Назавтра после этого разговора я отвёз областному пысьмэнныку заявление в форме извещения: «Ставлю вас в известность о своём выходе из союза писателей». Дата и подпись.

Главный пысьмэннык области страшно моему заявлению обрадовался. Он даже потянулся меня обнять, а там, чем чёрт не шутит, и поцеловать в щёчку. Мне тоже было приятно порадовать человека. Тем более сейчас. Когда все — в глаза и за глаза — над ним посмеивались. Так как на днях развёрнутая дискуссия о судьбах мировой культуры закончилась плачевно для его официального лица. Свободный художник Колючий при огромном скоплении культурной элиты города, а также и журналистов дал главному пысьмэнныку по морде. Выразив тем самым общее мнение большинства культурных слоёв областного центра.

Конечно, это нужно было сделать давно. В смысле, не по морде дать пысьмэнныку (что тоже, впрочем, не помешало бы), а из его союза выйти. Хотя бы потому выйти, что я никогда в этот союз не входил. Меня приняли туда после путча, в Москве, в числе сотни других, так сказать, достойных и дозревших. И поскольку сломанная общесоюзная машина продолжала по инерции проворачиваться, бумага о моём приёме в писатели пришла из Москвы в Киев, а из Киева в область. Причём бумага была категорического содержания: «Поставить на учёт нового члена», — и баста. Вот его, в смысле, меня и поставили. Если б не эта бумага, областные пысьмэнныки меня к своей спилке на пушечный выстрел не подпустили бы. Да я бы туда и сам не сунулся.

Ну просто в голову бы мне не пришло туда соваться.

Смерть наступила двадцатого апреля. В двадцать две минуты восьмого. Около шести второй раз за ночь приезжала «скорая», и сонный врач в грязном халате сонно рассказывал, что скоро уже конец смены и что морфия у него не осталось, и что к концу смены морфия обычно никогда и ни у кого не остаётся.

— Зачем тогда вы приехали? — сказал я. — Я ж объяснил диспетчеру, что нужно.

Врач не мог ответить мне — зачем он приехал. Поэтому он сказал:

— У меня, кажется, есть одна ампула. Но она из неприкосновенных запасов.

— Сколько? — сказал я.

Врач осмотрел жёлтые ногти правой руки и скучно возмутился:

— Что вы такое говорите? Кто же за морфий берёт деньги!

Он порылся в своём саквояже, извлёк ампулу.

— У вас шприц есть? А то шприцы тоже кончились.

Я дал ему шприц. Он сделал маме укол. Измерил давление, Послушал сердце.

— Давление низкое, — сказал он, — но она ещё потянет, — и стал объяснять мне, что нужно колоть ей между уколами морфия.

Я кивал, мол, конечно, обязательно, но совсем его не слушал. Я видел, что ничего маме уже колоть не придётся. Он — не видел. А я — видел. И это было ужасно.

Ужасно было и то, что я оказался прав. В двадцать две минуты восьмого она умерла. Слава Богу, не приходя в сознание. То есть не ощутив нового приступа боли.

Ира взяла её руку и сказала:

— Всё. Кажется, всё.

Те же самые слова три года назад мама сказала нам с Ирой, когда умер отец. Я их запомнил.

А шестнадцатого у мамы был день рождения. Последний день рождения в её жизни. То есть день рождения был и у неё, и у отца. Только отец три года назад умер. А она ещё нет. И два последних года она просила, чтобы её не поздравляли, поскольку поздравлять её теперь не с чем. Мы обязательно ходили в этот день к отцу. А сегодня к нему ни я не пошёл, ни она.