Однажды днем, а может быть, и ночью... - Арнольд Штадлер Страница 13

7

В несчастье черпают вдохновение все, кто пишет книги, но трагедия фотографа заключается в том, что ему не запечатлеть себя на снимке.

Франц заметил, что Лу ищет у него за ушами послеоперационные рубцы. При встрече она слишком долго к нему присматривалась и потом, тесно прильнув, все старалась разглядеть рубцы от лифтинга. Франц чувствовал ее взгляд на шее, которую ему ни за что не увидеть. Только прибегнув к помопщ зеркала, он мог почти детально рассмотреть себя. В первую очередь глаза. Иначе он не сможет увидеть свои глаза. У сорокалетнего Франца до сих пор не было ни одной морщины. Зато его сплошь покрывали рубцы от воспоминаний.

Но обнимал он ее страстно, как мальчишка.

У Франца была назначена деловая встреча в Вене, последнее собеседование перед отъездом на Кубу, а потом, в прекрасном в мертвом месяце ноябре [34], ему предстояла ненужная встреча бывших одноклассников. Он согласился, но в любой момент мог отказаться. Или просто не пойти. Однако ему хотелось вновь погрузиться в атмосферу школьных лет, вновь почувствовать себя подростком рядом с одноклассниками-подростками, посмотреть на них нынешних и понять, ощутили ли они горечь прожитых лет или беззаботны и счастливы, как прежде, когда стоило произнести слово «зима», и вспоминались морозные узоры на стекле, а они впервые лежали обнаженные под одним одеялом.

Встречу бывших одноклассников устраивала Марилуиза в роскошной альпийской гостинице для горнолыжников на перевале Земмеринг. Марилуиза была замужем за предпринимателем, поставлявшим продукты на званые обеды, банкеты и свадьбы, и потому знала, как все должно быть.

Франц поехал туда ради Андреа и Майка и, бокал за бокалом потягивая вино, стоял у двери, боясь их не заметить. Но они не вошли в эту дверь — ни он, ни она. Если бы они приехали, то выяснилось бы, что их тоже обогатил и развратил опыт еще двадцати прожитых лет. Майк, его друг, к исходу отрочества, в ранней юности, стал ревностным, истово верующим католиком и в конце концов выбрал поприще священника, а ведь до этого много лет сталкивал Франца в воду и всячески давал понять, что в него влюблен.

Он стал священником — так в старину уходили в монастырь от несчастной любви. Таков был его выбор — не жизнь, не смерть, что-то среднее. Майк решил стать богословом Михаэлем, когда осознал, что Франц от него уйдет, что их отношения постепенно близятся к концу. Они расстались во время экзаменов на аттестат зрелости, когда все мальчики и девочки уже готовились исчезнуть в неизвестной, манящей, загадочной жизни.

Поблизости с бокалом аперитива стоял еще один бывший одноклассник, ныне консультант по финансовым вопросам, уже поседевший, но выкрасившийся в черный цвет под канцлера Шрёдера. Таким жгуче-черным он не был даже в свои лучшие годы.

Это был Ханси, такой толстый, словно все это время только и делал, что жрал. Вот не ожидал. Ханси, он ведь писал в штаны и ногти грыз уже будучи подростком, даже когда они школу заканчивали, а сейчас, смотри-ка, консультант по финансовым вопросам с ослепительной голливудской улыбкой.

«Кто в тридцать пять не обзавелся новыми белоснежными зубами…» — гласила его поговорка, а ему ведь уже исполнилось сорок…

Все, кого он не хотел видеть, как назло, были в сборе. Кого он с самого начала терпеть не мог, явились в полном составе.

Чем же Франц мог перед ними похвастаться? Вот разве что рассказать, что задумал написать путеводитель для гурманов. Объявить, что собирается составить «Полный путеводитель по ресторанам Альпийской республики, где вы можете отведать самые вкусные шницели», — ничего лучше он придумать не смог.

Он пока еще ничего себе, но ведь ему уже сорок, зубы вставлять вроде рано, но…

Узнав наконец Ханси, державшегося настолько самоуверенно, что поначалу его при всем желании нельзя было узнать, Франц сказал: «А, это ты».

И тут с развязностью мерзавца, не чувствующего разницы между откровенностью и бесстыдством, этот толстяк вдруг выпалил фразу, которую могут позволить себе лишь те, кто еще в детском саду вместе стояли у одного писсуара, даже если потом они и потеряли друг друга из виду: «О, старый гомик Франц! Вот не думал, что из тебя что-то получится». Выпалил, поставив прошлое с ног на голову: все ведь думали, что это из Ханси ничего не получится…

Франц тоже не представлял себе, что может получиться из этого Ханси, черт его знает, вот разве что разжиреет. И найдет себе соответствующую жену: он говорил, что любит толстух и что рассматриваются кандидатуры только невест в три обхвата.

Францу стало неловко: сразу вспомнилось, как в квартире на Рингштрассе они играли в мужа и жену. Франц быстро оборвал его, сказав, что он фотограф и снимает главным образом писателей.

«И что, можно на это прожить?» — спросил Ханси.

Да кто его знает.

Еще один бывший одноклассник, потомок венской династии мясников, в школьные годы тоже мечтавший стать священником, но в конце концов сделавший карьеру психоаналитика, болтался поблизости с бокалом красного вина и то и дело приставал к нему с расспросами. В бывших помещениях мясного магазина в Девятом округе теперь находилась его практика. Кушетка стояла там, где десять лет назад висели на крюках туши.

А другой мальчик из их дортуара был посвящен в сан священника в прекрасной, посещаемой паломниками готической церкви Марии Заступницы [35], что между Бруком-на — Муре и Грацем. Ее хотел снести император Иосиф II. Можно подумать, весь мир в его власти. Франц понял, что все слоняются с бокалами красного вина, дожидаясь, когда же начнется ужин.

Майк, да, наверно, и он сам в какой-то мере тоже, в отрочестве хотели, чтобы все навсегда оставалось неизменным: этот дортуар с сотней мальчиков и с ним самим — старостой дортуара, мальчишки, которым по ночам снятся девочки, уехавшие домой на каникулы. Майк любил мальчишек, которым снятся мальчишки. Франц любил мальчишек, которым снятся девочки, и девочек, которым в преддверии разлуки, перед тем как они уедут домой на каникулы, снятся мальчишки. Подростком он хотел немного: только бы все оставалось как есть, только бы не вырасти и не жениться, ведь муле сразу после свадьбы начинает давать объявления («познакомлюсь с…») и разъезжать по жизни в автомобильном фургончике, где его возлюбленные забывают, намеренно или случайно, щетки для волос на лобке, а жена каждый день терзает его упреками и обвинениями.

И он уже растворялся в воспоминаниях и беспамятстве, этой соляной кислоте жизни.

Как же их всех, одного за другим, затянула жизнь, и они исчезли в ней бесследно, точно рабы в зарослях сахарного тростника, — ему казалось, что никто, кроме него, не вернулся с плантаций, он один выжил, потеряв всех. Некоторые исчезли, оставив лишь адрес: «Эдмонтон/ Альберта/ Канада». Джоном завладела японка. Аннетта, не оставив даже адреса, пропала где-то в Джорджии, пообещав не пропадать. И все живы, а на самом деле все равно что умерли, и нет надежды, что когда-нибудь они еще раз, держась за руки, пойдут домой из детского сада. А вдруг однажды днем, а может быть, и ночью кто-нибудь позвонит в дверь, словно это всего лишь дверь, и он чуть-чуть смущенно спросит: «Кто это?» И тогда он или она назовет свое имя…