Преступление без наказания или наказание без преступления - Алексей Лукшин Страница 13

С лавки встали несколько человек, направляясь к выходу. Справа стояли двое интеллигентов. Один в куртке – в годах, другой не очень – в плаще, точно из живаговских характеристик. Такие за обедом много говорят о революции, но сами слишком слабы, чтобы принимать в ней участие. Дробь маршевого барабана погружает их в депрессию. И Вагнер для них – хаос звуков.

Кто же пел? Верно, включена запись магнитофона для лучшей иллюстрации священной страницы музея. Хорошо, но где колонки?

Снова зазвучали голоса. Я быстро сел на свободную скамейку и положил взгляд на иконы, медленно разглядывая и поднимаясь взглядом наверх. «Какое блаженство – оказаться здесь в такое время». Ощущение времени исчезло.

Как желаю всеми силами ума и памяти дать точное описание всего, что видел и слышал. Во время труда преследует писателя проклятая умственная дистрофия. Словно он о чём-то забудет, чего-то не напишет важного, существенного, а именно эта деталь скажется на всей писательской композиции.

И тогда! Тогда читатель не вникнет, не услышит всей музыкальности, тронувшей в ту минуту. Я некрасивым косым взглядом выискивал место, рождающее эти звуки, в которых обомлел.

По телу бежали мурашки, кожа отвратительно огрубела. Давно со мной не происходило подобного.

Двое мужчин. Я угадывал их принадлежность. Видимо, знатоки уходящего зодчества. На лицах понимание какой-то особенности. В глазах сохранившаяся острота разума. В рассудительности, похоже, нет близорукости, несмотря на возраст. Без очков, а зрение ничего. На них добротные вещи. Как-то во мне сформировалось мнение: восприятие гармонии человека начинается с его одежды и манеры её носить. Качество приобретаемое. Очень тонкая грань проходит между неряшливостью и деланной рассеянностью. Всё кроется в образе мыслей. Неказистость и угловатость порой подчёркивает, а порой умышленно вводит в заблуждение.

В лицах неплохо сохранившихся чудаков я заметил движение в уголках рта. Отчётливей у того, что младше. Неужели он пел? Пристально прицепившись, словно мой взгляд поймал точку, так часто бывает, когда смотришь на предмет или вглубь, сквозь него. В миг паузы убедился, что поёт не он. Его кивок собеседнику давал понять: «Не то чтобы неплохо, а восхитительно».

Выражалось глубокое почтение. Я повторил рассматривание теперь другого.

«Ага, он!» – понял я. Его друг, возможно, бывший певчий. По старости покинул какой-нибудь хор, вытеснили талантливые молодые или, как часто сегодня, «его ушли». И он пришёл в компании с другом, своим почитателем, тряхнуть стариной. Показать, что он ещё ничего, может. И может не хуже других, может лучше.

Певчий взглянул на подсознательном уровне, чуть уловимо, взмахом ресниц подтвердил оказанное ему признание и запел с новым торжествующим спокойствием.

Угадал одного певца, а где же другие? Второй подпевал рядом. Но ещё где двое или трое?

Кроме заглядывающих в два проёма туристов вокруг никого. Вслушиваясь и вглядываясь, меня осенило. Потому, как движения губ и горла не совпадали со звуками, на меня сошла непонятная оторопь. Звуки сами по себе, а источник звуков сам по себе. Будто между ними нет никакой связи. Впечатление, что человек подпевает, то с опозданием, то опережая звучащую молитву в исполнении хора. Следующее открытие смутило больше. Он один и был тем хором. Звук заканчивается, но перед тем на него уже ложится другой с другой интонацией, а вместе они лежат на монотонно звучащем фоне, как будто нескольких объединившихся голосов, и слышна ещё вибрация. Точно пел хор в одном человеке. У меня всё заклокотало, не верил своим глазам и ушам. Стало не по себе. Такого не может быть. Чудеса света – одно из них.

Видишь. Слышишь. Осязаешь. Не понимаешь. Как это? Я почувствовал шедевр. Настоящий эстетический оргазм.

Незабываемое время подошло к концу. Закончив, они засобирались.

«Если певчий бывший – зря с ним расстались. Вынуждая талантливого исполнителя приходить на досуге и таким способом реализовываться. Пути Господни неисповедимы».

Тихо похлопав в ладоши, почтительно кивнул за полученное удовольствие. Подошёл пожать ему руку за его умение и за доставленные минуты радости. Сказал о бесподобности и неповторимости музыкального гения. «Потрясающе. Божественно. Аллилуйя».

Что мои похвалы? Человек ответил мне взаимностью. Уместно ли сказать: «Fur furem, lupus lupum cagnoscit»?

Он рассказал мне о престоле, о голосниках сверху. В верхней части купола по диаметру встроены горловины глиняных кувшинов. Они-то и помогают извлекать и уводить потоки ненужной звуковой вибрации, придавая льющейся музыке более плавный и ровный строй. Как бы сказал поэт: «Придать стиху лёгкость и поэтичность». Свой короткий рассказ закончил тем, что здесь очень благозвучное место и редкое в наше время. Мало в мире мест с хорошей акустикой.

Я поделился намерением написать небольшую заметку в своём дневнике об этом событии, никак по-другому я не смог назвать эту встречу.

Его друг дал мне адрес электронной почты, попросив прислать заметку. Я пообещал.

– Молодой человек, – обратился он ко мне. – Если желаете, приглашаю вас в Московскую Государственную Консерваторию послушать мою лекцию.

«Что? Он профессор!» Мне стало неловко и стыдно. Не понимаю, за что.

Мы попрощались. Я пошёл дальше с ощущением, что в мире появился ещё один друг, родственная душа. Вот так за короткий миг люди обретают понимание и симпатию. И, может, мы больше никогда не увидимся.

Когда я продолжил экскурсию по храму, по последним метрам святыни, ко мне подошли сотрудники музея предупредить о его закрытии.

Мне было всё равно. Незабвенно ошеломляющие минуты счастья я получил. Посмотрел на часы. Прошло три часа сорок семь минут.

– Махнём? Ещё по пятьдесят осталось, – свесив голову, предложил выпить.

Мутные без выражения глаза посмотрели в ответ, раздумывая над словами.

– А с этим что? – и взглядом показал на сейф, потом оглядел натюрморт на столе.

Три пустых бутылки дешёвой водки, консервная банка из-под шпрот, наполненная через край сдавленными промасленными окурками. Тут и там крошки, кусочки и корки засохшего за ночь хлеба, огуречные жопки, продолжавшие ещё служить закуской.

В голове гудел сумбур. В нём проскакивали фрагменты ясного сознания, но их не было сил удержать, как он ни силился. Усилием воли перебирал, как после нескольких рюмок настроение улучшилось, появилась лёгкость и сразу за тем: «Я могу, я всё могу, я тот единственный, смотрите на меня, слушайте». Дышалось легко, в такие моменты он кидал вызов всему обществу: «Смотрите, кто я!»

Сейчас в голове сквозь гул медленно проплывали эти самые крошки, на которых пытался зафиксировать своё внимание, но умственные силы рассеивались, как только пытался остановить взгляд и сосредоточиться, и бред сознания плыл дальше.