Не зяблик. Рассказ о себе в заметках и дополнениях - Анна Наринская Страница 13

Книга Берлина о Хаманне проникнута куда большим теплом, чем его эссе о де Местре: во многом просто потому, что кенигсбергский философ был куда более приятным человеком. При этом обоих антилибералов роднит многое. Например, полное неприятие популярной и сейчас ортодоксальной либеральной доктрины естественного права, согласно которой государство основано на системе взаимообязывающих обещаний и пактов между теми, кто управляет, и теми, кто дает собой управлять. По Хаманну, это – совершенный абсурд, карикатура. Подчинение естественно для человека, пишет он, в то время как предположение о возможности взаимных «обещаний» противоречит логике. Хаманн вообще считал (и во многом не без оснований), что интеллектуальные конструкции, в том числе самые справедливые или конструктивные, как кажется, схемы политических устройств, – это инструмент искажения реальности, одна из форм ухода от необходимости воспринимать жизнь такой, какая она есть.

Но, при многих сходствах взглядов, Хаманна и де Местра разделяет вещь во многом основополагающая – и в связи с ней склонность Берлина к полузабытому кенигсбергскому философу становится еще более понятной. В противовес элитисту де Местру, Хаманн – демократ. «Это тип реакционной демократичности, слияние антиинтеллектуализма с народными массами, одно из самых ранних сочетаний популизма и обскурантизма, искреннее сочувствие простым людям, их ценностям и принятым у них способам жить в сочетании с острой неприязнью к тем, кто претендует на право учить их жизни», – описывает Берлин Хаманна – а заодно, как кажется, еще и некоторых пользователей отечественного фейсбука, симпатия к которым, правда, требует больше душевных упражнений, чем расположенность к давно почившему мыслителю.

Но такая тренировка все же необходима. Потому что при всей яркости впечатления, которое производит актуальность текстов Берлина (еще сильнее проявившаяся, кстати, со времени их написания – книга о Хаманне вышла в 1993-м, эссе о де Местре – в 1990-м), главное здесь все-таки не в ней. Главное – в этом глубоком внимании к идеям оппонента, в возможности расслышать его, в возможности видеть темные места собственных концепций.

«И даже невзирая на то, что заслуги прогрессистов были и остаются величайшими, а нападки на них Хаманна зачастую откровенно несправедливы, – суммирует Берлин, – человечество заплатило большую цену за то, что не обратило внимания на вещи, которые он успел разглядеть, заплатило не только ошибками чисто интеллектуального характера, но и дурными делами и ужасными страданиями». Человек, способный так понять идеолога «враждебного» лагеря и так о нем написать, – вот он и есть настоящий либерал.

Хотела написать, что следующую заметку помещаю в порядке самобичевания: только что сама говорила о необходимости понимать идеологов враждебного лагеря, а тут – декларация почти полного неприятия чужой позиции (это я о своих чувствах говорю). Но врать не стану – совсем не жалею, что это написала.

21.08.2015

Иосиф Бродский – это поэт, чьи лучшие стихи родились в «соборной русской атмосфере» архангельской ссылки, а поздние, в которых ему «Запад люб», – «это как чужая одежда, пусть броская, но не налезающая на его бренную плоть: мешает все та же русскость». А «своим еврейством он обманул мировую интеллигенцию» и – чтоб еще больше запутать следы – скрывал правду о своем крещении, которое состоялось во время эвакуации в городе Череповце. (Сомневаться же в самом факте крещения не приходится – в качестве одного из доказательств у автора припасен такой рассказ: во время недавней поездки в Череповец он зашел в храм, где, по его догадкам, крестили Бродского, «и надо же случиться такому, уверен, неслучайному совпадению – там начиналось крещение такого же, как Ося, двухлетнего малыша. Очевидно, он и плакал так же, как Ося».)

Как биографическая, литературоведческая или даже просто-напросто письменная работа, биография Бродского пера Владимира Бондаренко, откуда почерпнуты все эти соображения, совершенно не стоит того, чтоб ее замечали. Это безграмотная чушь, изобилующая перлами типа «Уистен Оден – не самый известный англоязычный поэт» или «Вечный жид – народный герой еврейской нации» и не очень ловкими попытками манипуляции вроде такой: «Если бы это стихотворение (написанный Бродским в ссылке текст „Народ“ со словами „Мой народ, возвышающий лучших сынов, Осуждающий сам проходимцев своих и лгунов“, который многие считают попыткой угодить власти. – А. Н.) было посвящено еврейскому народу, оно бы уже вошло во все хрестоматии, но поэт посвятил его другому народу по велению своей созревшей до этого состояния души».

На слуху книга Бондаренко оказалась потому, что во многом подтолкнула и продвинула обсуждение Бродского как вновь выявленного народника-патриота-государственника, проходящее (с участием обязательных сегодня в таких случаях Захара Прилепина и газеты «Известия») не то чтоб бурно, но назойливо. То есть совсем не узнать, что тот, кто заповедал нам не выходить из комнаты, он-то, по мнению всей этой публики, как раз и есть «поэт „русского мира“», оказалось решительно невозможным.

Хотя есть в этом опусе Владимира Бондаренко еще что-то, стоящее упоминания. А именно – фигура автора. Но не сама по себе (в большинстве проявлений Бондаренко представляет собой вполне привычный тип пламенного антисемита и вдохновенного певца «попираемой» русской соборности – а la Проханов, но без его красноречия), а в соединении с его героем, в отношении к нему. К поэту, у которого не только в пятом пункте значилось совсем не то, что нравится его биографу, но и считавшему центром вселенной Европу, а вовсе не идущую особым путем Россию. Которого при этом Владимир Бондаренко любит какой-то нежной, почти запретной любовью – пытаясь все же найти своему чувству какие-то оправданья.

Тут есть что-то щемяще литературное. В этой зачарованности, в этом стремлении доказать миру и в первую очередь себе самому, что у него – компилирующего из чужих воспоминаний и интервью эту биографию – есть, да, есть нечто общее с его героем и кумиром. С этим нобелиатом, гражданином мира, другом главных западных интеллектуалов.

Подобный самообман Набоков описал в «Бледном огне», но все же больше в этом какой-то общей достоевщины, даже прямо «верховенщины», эдакого припадания к прекрасному Ивану-царевичу, притягательности которого даже неправильная нация не портит. «Я не хочу обидеть никого из обширного „донжуанского списка“ Бродского, – пишет Владимир Бондаренко. – Напротив, благодарен всем его женщинам за то, что они, как могли, согревали и обихаживали поэта». Вот так – он, Владимир Бондаренко, благодарен женщинам Иосифа Бродского за то, что, как могли, согревали. На этом месте остается только произнести слова, которые, как писал поэт, не может крикнуть вещь, если ее распотрошить, сломать.

В этом закомплексованном желании прислониться к таланту – ключ ко всему теперешнему ажиотажу с Бродским-имперцем в любых его видах, включая и его «отрицательные» проявления вроде публичных рассуждений Дмитрия Быкова о том, что он-де всегда Бродского недолюбливал, ну а теперь Владимир Бондаренко со товарищи помогли ему разобраться – за что конкретно. (То есть, по сути, Быков признает, что бондаренковско-прилепинско-известинский взгляд точен, а анализ глубок, раз у него в связи с ним прямо глаза раскрылись.)