Румянцевский сквер - Евгений Войскунский Страница 13

— Трэ бьен, — сказал он сырым голосом. — Ком си, ком са.

— Если трэ бьен, — засмеялась Валя, — то не ком си, и не ком са.

Она села на стул в изножье и принялась, по своему обыкновению, оживленно рассказывать об услышанном на лекциях и вычитанном из книг.

— Когда Шлиману было десять лет, отец, бедный пастор, рассказал ему про Илиаду и показал картинку: Эней покидает горящую Трою. Мальчик спросил: «И никто не знает, где стоял этот город?» — «Никто», — сказал отец. «Я не верю, — сказал мальчик. — Когда вырасту большой, найду Трою». И нашел, раскопал! Поразительно! Поверил Гомеру и подтвердил, что миф был чистой правдой!

Колчанов слушал с улыбкой, с каким-то горьким удовольствием.

— …Женился на молодой гречанке, прекрасной, как Елена! Дочь они назвали Андромахой, а сына — Агамемнон…

— Как Миша поживает? — спросил Колчанов, когда Валя умолкла.

— Миша? — Она посмотрела как бы с легким испугом. — Да ничего… Звонил вчера, страшно занят, готовится к выпускным экзаменам… Ой, чуть не забыла! Он тебе привет передает от однополчанина. Как же его… — Она сдвинула тонкие черные бровки, вспоминая. — От Цыпкина!

— Цы-ыпин? — удивился Колчанов. — Откуда взялся? Он же погиб в Мерекюле…

— Как же погиб, если привет передает?

— Логично… Валя, ты узнай, через Мишу узнай адрес Цыпина.

Тут послышались из коридора приближающиеся шаги, очень твердые, четкие. Дверь распахнулась, в палату вошла златоволосая девушка. Все у нее было крупно — лицо, рост, фигура. Больничный халат не сходился на груди.

— Вот ты где, Колчанов! — возгласила она тоном гоголевского генерала, обнаружившего незадачливого Чертокуцкого в коляске. — Ложишься в больницу, деканат, комитет не извещаешь, только через мамашу и узнали.

Она мельком взглянула на Валю, вскочившую со стула, и протянула ей кулек с яблоками:

— Положи на тумбочку. — Села, безуспешно натягивая полы халата на круглые колени. — Ну, рассказывай. Долго будешь тут валяться? Тебе привет от членов комитета. Степанов Семен должен был со мной поехать, но у них в общежитии сегодня аврал, клопов морят. Чего молчишь, Колчанов? Давай рассказывай.

Колчанов, переведя дыхание, объяснил:

— Это Милда Лапина с нашего курса. А это Валя Белоусова… Троюродная сестра.

— Очень приятно, — сказала Валя. — Ну, я пойду, Витя. Поправляйся. До свиданья!

Сделала ручкой и упорхнула за дверь.

Милда просидела около часу, подробно рассказала о событиях на факультете. По средним векам очень трудный идет материал, невозможно запомнить формы земельной собственности во Франконии — гуфа, аллод, альменда — черт зубы сломит. Между прочим, поступило сверху указание: не допускать принижения русской истории, по-марксистски осмыслить Ивана Грозного, опричнину, объективно прогрессивные репрессии против реакционного боярства…

Колчанов слушал вполуха. Что-то мешало воспринимать новые веяния в исторической науке, прогрессивные эти репрессии…

Прошел по Неве, ломаясь и вздыбливаясь, ладожский лед. Весна набирала силу, медленно и неотвратимо светлели ночи. И в разгар белых ночей, когда с мерцающих прозрачно-синих небес тихо спускается тебе в отверстую душу нечто томительное, словно бы предощущение разгадки тайны бытия — всегда предощущение, никогда не разгадка, — в самый разгар белых ночей, в июне, в воскресный день, новоиспеченный лейтенант флота Михаил Гольдберг сочетался браком со студенткой факультета истории и теории искусств Валентиной Белоусовой.

На свадьбу был зван, среди прочих гостей, и Колчанов. Он пришел в новом костюме — в коверкотовом, цвета какао, пиджаке, перелицованном и перешитом из жакета сестры Ленины, и в своих широченных клешах, выглаженных, как положено, чтоб о складку можно было порезать палец. Вручил невесте букетик нарциссов.

Валя, в белой кофточке и белой плиссированной юбке, сияла. Приняв цветы, поцеловала Колчанова в щеку. Сиял и Миша. На нем ладно сидела тужурка с золотыми погонами, красиво отсвечивали черные волнистые волосы, черные глаза смотрели победоносно.

Лейтенанты-дзержинцы дурашливыми тенорами кричали: «Горько!» Колчанов отводил взгляд, не смотрел, как целуются новобрачные. А когда завели патефон и лейтенанты, танцоры великие, повскакали со стульев, Колчанов бочком подался к двери. В передней его настиг Миша:

— Старик, ты уходишь?

— Да. — Колчанов нашарил в кармане смятую пачку папирос. — Завтра экзамен… по средним векам…

— Очень жаль. Витя, ты… прости, что так получилось. Я ведь не хотел отбивать, но ты же понимаешь…

— Как не понять? Все ясно.

Тут и Валя выскочила из пиршественной комнаты, вопрошающе уставилась на Колчанова. Тот сказал с невеселой усмешкой:

— Оревуар. — У двери обернулся, добавил: — Когда сын родится, назовите его Агамемнон.

Выйдя из подъезда, он постоял в раздумье на Расстанной улице. Было невмоготу возвращаться к учебникам, конспектам…

Первенького Ксения родила в положенный срок, в июле 1944-го. Новорожденный гражданин «Ижорской республики» явился на свет хилый, дрожащий, весом не достигший и двух с половиной кило. Раскрыл было рот оповестить мир — но сумел издать еле слышный писк. Был он, дитя блокады, не жилец и прожил на белом свете чуть больше месяца. Так и остался мимолетным — и безымянным — дуновением жизни.

Боец морской пехоты Цыпин Анатолий ничего не знал о рождении сыночка. Был он в это время очень, очень далеко и имел лишь одну насущную заботу: как бы не отдать концы преждевременно. Хотелось Цыпину еще пожить, хотя шансов было ничтожно мало.

А Ксения, глупая девочка с испуганными глазами, не поверила извещению, что Цыпин погиб в десанте. Может, в ее детском, по сути, представлении просто не вязалась с гибелью цыпинская жизненная сила. Вот почему весной сорок шестого, когда Цыпин разыскал ее в Ораниенбауме, сиречь Ломоносове, — когда он, охромевший, с неполной нижней челюстью, заросший рыжей бородой, предстал пред ней в приемном покое больницы, где она работала, — Ксения не слишком удивилась. Она его ждала здорового, он явился искалеченный — только и всего. В больничном дворе была у нее дощатая каморка под лестницей, туда она, взяв за руку, и привела Цыпина с его тощим сидором за кривым плечом. Накормила нежирной больничной едой, напоила кружкой сизого малосладкого киселя, потом, накинув на Цыпина белый халат, повела в душевую. Невзирая на возражения, выскребла его жесткой мочалкой. Ей, больничной нянечке, всякое доводилось видеть, и цыпинское изуродованное ранами тело ее не ужаснуло.

Потом, после бани, в каморке под лестницей, легли они на узкую больничную койку. Ксения спросила:

— Где ж ты был так долго?

Ухмыляясь, поглаживая ее худенькую спину, Цыпин отшутился:

— Я в какой бригаде воевал? В Двести шестидесятой ОБМП. Что значит такое сокращение? Двести шестьдесят раз обойти Балтийское море пешком. Вот я, само, и обошел. Правда, один раз. А ты чего жирку-то не нагуляла? Об тебя ушибиться можно…