Пэчворк. После прочтения сжечь - Инга Кузнецова Страница 13

Все это отбрасывается фургоном, испачканным размашистым «ЛЯ НЕЖ (моменты нежности)».

В коробке потряхивают невидимые суфле, пастила и зефир.

Момент французско-нижегородской абсурдности сопровождается обострением синдрома Жана-Поля.

Зачеркнутая сигарета и надпись на плакате «НЕ БРОСАЙ» невольно требует продолжения («курить»).

Великодушный и не прагматичный щит с пожеланием «СЧАСТЛИВОГО ПУТИ!» однозначно считывается как «СКАТЕРТЬЮ ДОРОГА».

(тельняшка)

А когда искусственный голос радиоведущей, похожий на сахарозаменитель ксилит, произносит: «Жители нашей страны покупают все больше дорогих смартфонов», мы проезжаем заросли лопухов, и человек, сидящий слева от меня, через проход, с толстой потрепанной книгой некоего американца Брета Гарта, достает из застиранного рюкзака тельняшку и вытирает ею бороду.

Он тоже из «тех». Пялиться нельзя.

За стеклом толпятся облупленные особняки, которые – из десятилетия в десятилетие – красят мутно-желтым, а они уходят в землю, пряча обклеенные обрывками пожелтелых газет беззащитные окна первых этажей. И вдруг выплывает магазин надгробий с игривым названием «Стелла» (возможно, один из целой сети, которую держит хищница со злодейским маникюром, жена картинного мафиози). Нормально, мертвым парням приятней было бы лежать не под стелами, а под телами [стелл].

(будь)

Горечь. Она делает вещи четкими, ничего не смягчает. Не скрывает ни одной трещины пасмурного асфальта, ни одного сучка серой, кое-как ошкуренной доски.

Скучный, глухой пейзаж вызывает желание его защитить, раскататься, как пластилин, и накрыть собой.

Раствориться в солнечном дне – или сберечь пасмурный. Первый – уже сам по себе рай, но неизвестно, соглашусь ли я обменять его на отчетливость и трезвость второго, в котором все точно тихо, устало бормочет «будь, что будет».

(внезапно)

Глупая радость быть.

(пустынные поля)

А сейчас, когда достаточно растаманская музыка звучит на «Квас-радио» (которое, конечно, при повторном рекламном заходе оказывается обыкновенным «Love»-радио), автобус минует районный центр, исполненный православных церквей, где еще десять лет назад низенькие и двужильные бабки окраин отгоняли гусей, чтобы развернуться и зачерпнуть длинночеренковой лопатой пыльных кусков угля.

Под раскачку невнятного рэгги по мосту идет инвалид, попадая в такт своей деревяшкой. Потом выезжает изображение какого-то обледенелого цветного куба, фрагмента вечной огородной мерзлоты, и там спрессована морковно-свекольная жизнь. «Вырасти сам». Улица заканчивается руинами на квадратном пятачке разрухи. Пирамида крыши лежит на обломках, сверху – две выломанные форточки с цельными стеклами.

Это не с чем сравнить. Этому адекватна только поэтическая «ренда скла», возникающая через три секунды. И, конечно, пустынные поля.

(именно теперь)

Именно теперь, когда колесико резкости докрутилось до упора, я вхожу в свои полные границы – в которых смешиваются все «я». Это не воспоминание, не разовая картинка – вспышка целиком утверждает предыдущую реальность. Я остаюсь наедине с тем, что может разорвать.

С нечеловеческой тоской по.

Невзирая ни на что.

Промежуточные звенья слиплись, спеклись. Сразу.

Я думаю о том, что опыт невесомости не помогает космонавтам адаптироваться к последующей жизни на Земле. Наоборот – это ясно. Космонавты обречены на ломки.

Но и мы, без скафандров, стремимся пережить опыт именно невесомости. Неубедительности счастья, легчайшего дуновения. Чтобы потом – упасть и неуклюже-болезненно-мокроступно идти прочь от места падения (удивительно громоздко это славянофильское слово «мокроступы»!). Просто идти пешком, чувствуя тяжесть своего скелета, чувствуя кости – дровами.

Падающая поленница – вот что такое тело человека, занимающегося вопросами необратимости. Это наша органика – а не мягко-ягодично-купидонное. Не «плоть» – к черту ее, на фиг! Ложная невесомость ломает хребет.

Худоба здесь честнее.

Все бесполезно.

(нагота)

Я больше не могу закрывать руками лицо. Я не могу их поднять.

Тогда: собирала вещи, они лезли на меня. Не так уж много их было. Защита и провокация – вот их серьезные функции. Вещи не думали ни о чем постороннем, они свидетельствовали о своих способностях. Платья и ботинки. Браслеты и подвески. Джинсы, пуловеры и пальто. Они кричали: все должно быть нежным, бестолковым, связанным и переплетенным. Мы, говорили вещи, помогаем держаться, как передвижной дом. Он – почти такой, как та или тот, кто внутри.

Но, сложенная по пакетам, укрощенная, одежда мгновенно превратилась во фронт отчуждения. Я в ней запутывалась. Цветные колготки слипались с шарфами. Таблетки прощупывались как бусы, и наоборот. Зачем все они? Я уходила, чтобы болтаться, сжавшись, внутри этого «дома моделей», как ссохшийся жук внутри своего хитина. Перенося проглоченный эмбрион себя же. Эмбрион, на время проглотивший язык.

Теперь мне было, что скрывать. Я знала, что, даже обнажившись до сухожилий, уже никогда не буду достаточно голой.

Все описания катастрофы – ложь. Описанию доступны только следы.

(шпаргалка)

Что, космос действительно любит нас? Где доказательства?

(провал)

Метафорическая дуга так раскалилась, что энергосберегающий организм опрокинул меня в забытье. Разбудил сон, снятый в стиле артхаусного, нет, даже ван-эйковского какого-то сверхреализма. С тенями и выхваченностью отдельных деталей, с затягивающей загадочностью и коричнево́й. Для меня (насмотренность – примерно три тысячи часов) она была новой. Я бы дала специальный приз кинооператору снильма.

Снилось прямо и честно, как я возвращаюсь. К тому, к которому в реальности не-сна уже бросалась после разрыва, была с сомнением принята и потом снова оставлена, вернее, отставлена (я могу это, сделав небольшое усилие, сказать действительно легко), вернее, выставлена, даже не смешной (это я умею), а не существующей при определенных условиях. Этой повторной катастрофе предшествовали следующие события: сломанный в двери ключ во время его командировки, невозможность выйти из дома, приступ клаустрофобии. И вот во сне я опять была в его странного устройства синебородой квартире, где с самого начала, привезенная за шкирку со страстью и яростью, шутя искала в шкафах скелеты бывших девушек и смеялась, еще ничего не зная, не в силах остановиться. Я жила там, сложенная в три погибели, в одном из этих шкафов. Видимо, я должна была там остаться – скелетом или призраком – для остальных. Все это вместе с насилием действительно было, было, но насилие, и особенно сексуальное, к логике этого сна не имеет никакого отношения.